А Чогдар — мысли он читал, что ли? — сказал с глазу на глаз:
— Псков ты и двумя дружинами возьмёшь, если перед тобой ворота откроют. Обид много накопилось, а обиды у воинов ярость рождают.
— Верно ли я решил Домаша в Ливонию послать, дядька Чогдар?
— Субедей-багатур как-то сказал, что все полководцы делятся на тех, кто побеждает силой, и на тех, кто побеждает головой, — скупо улыбнулся Чогдар. — Всегда побеждай головой, князь Невский, и равного тебе не будет в Русской земле.
В триединство побед Александра Невского уже верили все его подчинённые — от воевод до рядовых ратников: внезапность, решительность и быстрота. Верили, как верят в удачливого полководца, понимая, что и внезапность, и решительность, и быстрота зависят от каждого, а значит, и сама битва тоже зависит от каждого её участника. Это осознание своего личного вклада в исход сражения сплачивало войска Невского сильнее самой жестокой дисциплины, даже той, которой славилась монгольская армия: каждый воин проникался уверенностью в собственных силах, ощущал плечи соратников и был готов к самым неожиданным действиям противника. И не боялся этого противника, зная, что он, он лично, сильнее, быстрее и решительнее любого врага.
И все любили своего молодого могучего вождя, как ни одна армия тех кровавых и бурных времён.
5
Странное предчувствие Субедей-багатура обернулось пророчеством, а весть о кончине великого хана Угедея привёз Бату сам бывший советник правителя Монгольской империи мудрый китаец Ючень. Едва войдя в юрту и распластавшись ничком, он громко сказал:
— Ключ иссяк, бел-камень треснул.
Бату— хан не удивился известию о смерти Угедея потому, что с детских лет безоговорочно верил в таинственную прозорливость своего главного советника и учителя. Зато он настолько был поражён появ-» лением советника покойного великого хана, что не удержался от вопроса, который ему, внуку Чингисхана, задавать было неуместно:
— Что заставило тебя, советник, передать мне весть, для которой сгодился бы любой сотник?
— То же, что, я надеюсь, удержит тебя, хан Бату, от поездки в Каракорум на курултай.
— Ты боишься, что Гуюк осмелится поднять руку на лучшего и проверенного помощника его отца?
— В этом у меня нет ни малейших сомнений, хан Бату. Твой улус далеко от палачей Гуюка, а кроме того, ты — любимый внук великого Чингиса, и цвет твоих глаз обещает тебе великую силу и великую власть.
Именно об этом без устали толковала Бату его любимая жена Баракчин-хатун, мать Сартака. И это поразило хана больше, чем появление Юченя. Он лично наполнил его чашу кумысом и велел послать за Субе-дей-багатуром.
— Отец, Субедей-багатур не в состоянии подняться с ложа, — растерянно доложил Сартак, узнавший эту новость от посланца.
— Он болен?
— Да, отец.
— Надо немедленно идти к нему. — Бату-хан был растерян настолько, что казался испуганным. — Мой учитель не может уйти в иной мир, не дав мне последнего совета…
Субедей— багатур встретил его словами:
— Вызови Чогдара и оставь его при себе. Чогдар умен и хорошо знает Ярослава Владимирского и Александра Невского. В них сейчас твоё спасение, синеглазый внук Чингиса…
Об этих воистину исторических событиях, про-изошедших в огромной и доселе единой Монгольской империи, Невский ничего не знал. А если бы и знал, они вряд ли изменили бы его действия. Он основательно и неторопливо все продумал, принял твёрдое решение и отказываться от него не собирался.
Войска князя Александра быстро стягивались к Пскову, широко разбросав дозоры. Это было новшеством: до сей поры русские полководцы не утруждали себя ни разведкой, ни особым охранением, по старинке ограничиваясь «сторожами», лишь сообщающими о появлении противника. Но и Домаш Твердиславич, и Миша Прушанин, получив строжайший наказ Невского, без колебаний хватали всех встречных, лишая противника сведений о действиях новгородских дружин. А Домаш, вторгшись в ливонские земли, прилюдно и беспощадно вешал немецких старост-фогтов, их наушников и предателей из местного населения, не препятствуя, впрочем, бегству женщин и детей. Не потому, что жалел: на войне — воюют, жалеют после войны, а потому, что эти насмерть перепуганные беженцы разносили слухи, многократно умноженные собственным ужасом.
— По моим сведениям, рыцарские отряды начали покидать Псков, — доложил Яков Полочанин.
— Молодец Домаш. Удалось уговорить псковских воротников открыть нам ворота?
— Все не удастся, но за одни ручаюсь, Ярославич. У каждых ворот — ливонская стража. Её ещё переколоть надо.
— Знаешь, Яков, одни лучше, чем все, — подумав, сказал Невский. — Рыцарям в самом Пскове бой навязать нужно. Улицы узкие, а город — чужой. Во что бы то ни стало пусть откроют мне только центральные ворота. О времени сообщу загодя. И неплохо бы псковичам оружие как-то передать.
— А где его взять, Ярославич? За пару добрых мечей да кольчуг ныне деревеньку отторговать можно, после ливонского погрома татей много развелось. Разбойничают и чудь, и латы, и литовцы, да и сами псковичи из разорённых мест.
— Мечи да лёгкую бронь я тебе дам, Домаш пять саней из Ливонии прислал. Как в Псков это переправить, вот вопрос.
— Это не вопрос, — улыбнулся Яков. — Мой торговый человек в город сено поставляет для рыцарских коней. Туго у них с конским кормом, Ярославич.
— Петлю затянем, ещё туже станет.
Петля для Пскова уже готовилась. На подходе к городу войска шли только в сумерках да ночами, в короткое светлое время отстаиваясь в лесах. Вскоре подоспел и Домаш с новгородской дружиной, своевременно оповещённый гонцами. Расположились на расстоянии ночного перехода, сосредоточившись против трех основных ворот, и Невский велел отдыхать без шума, песен и даже без костров. Удар должен был быть внезапным, а время его требовалось точно согласовать с Яковом Поло-чанином.
А Яков вдруг перестал получать вести от своих лазутчиков, что весьма тревожило его. Встревожился и Невский, но поскольку был человеком действия, решил объехать новгородские дружины вместо бесплодных размышлений. Хотя думал о прервавшейся цепочке постоянно, потому что взять знаменитую псковскую крепость ударом в лоб было невозможно. В неё можно было только ворваться через открытые ворота, что и сделали ливонцы руками предателя Твердилы Иванковича.
У Домаша все выглядело по-хозяйски основательно. Уставшие от боев в Ливонии дружинники отдыхали, точили оружие, латали одежду, ухаживали за лошадьми.
— Каков хозяин, таков и двор, — удовлетворённо отметил Невский.
— Нам передых ко времени, — сказал воевода. — И люди устали, и кони подбились.
— Сено-то есть?
— Овёс есть, — улыбнулся Домаш. — В последнем замке хозяин запасливым оказался, я и прихватил этот запас с собой. Могу, Ярославич, и с тобой поделиться, ежели попросишь.
— Не попрошу, — усмехнулся Невский.
С этой доброй усмешкой он и отъехал в дружину Миши Прушанина. Но усмешка исчезла ещё на подъезде, когда князь услышал звон молота, почуял запах горящих углей и увидел пылающий горн.
— Кузню развернул? — рявкнул он, грозно сдвинув брови.
— Кузня у меня в низинке, никто не углядит, — спокойно пояснил Миша, нисколько не испугавшись княжеского рыка. — Передо мной — речка, снег сдуло, и коли кони поскользнутся, мне пехом поспешать к Пскову придётся.
— А о чем раньше думал, воевода?
— Раньше со мной Урхо не было.
Только сейчас в красноватом свете горна Александр узнал в рослом чумазом, полуголом, несмотря на мороз, кузнеце чудина из Копорья, которому поверил сразу и в котором, как выяснилось, не ошибся. Урхо поклонился ему и вновь взялся за рычаг мехов, раздувая угли.
— При чем тут чудин?
— При том, что в их краях льда больше, чем снега, — терпеливо продолжал объяснять Миша. — И потому они совсем другие подковы куют. Сам глянь, Ярославич.
Он взял из кучи уже готовую подкову, протянул Невскому. Князь внимательно осмотрел её, повертел, тронул пальцами шипы.
— Остры и длинны. Затупятся быстро.
— До Пскова хватит. А конь на льду устойчив и страха не знает. Сам проверял.
Александр молчал, задумчиво продолжая вертеть в руках подкову.
— Скоро ль на Псков поведёшь, Ярославич? — спросил Миша.
— Вестей оттуда нет, — вздохнул Невский. — А без вестей куда же вести? На стены?
— На ворота оно бы сподручнее, — вздохнул и Прушанин.
— Особо — на открытые, — буркнул князь. — Пустой пока разговор, Миша.
— Дозволь, князь, словцо сказать. — Урхо низко поклонился. — Ты мне поверил, а я в тебя поверил, князь Невский. Дозволь помочь чем могу.
— Чем же ты помочь мне можешь?
— Я в Псков пойду. И разгляжу все, и ворота открою, какие укажешь и когда укажешь.
— Да в тебе — добрая сажень росту! — с неудовольствием сказал Александр. — Сразу приметят — и в петлю.
