Эммануил Флисфиш - Кантонисты

На следующий день утром детей собрали перед многочисленным начальством. Последствием этого дела было то, что партионного офицера и солдат конвойных отдали под суд и, очевидно, сурово наказали.

Из Москвы партию отправили в Нижний Новгород. Дорога продолжалась долго. Все страдали желудками, лихорадкой, но больше всего донимала чесотка. Это обстоятельство заставило водить их в баню и приказано было почаще стирать свое белье. Все же вшей развелось видимо-невидимо. После трех дней отдыха партию погнали в Тобольск, куда она прибыла в конце осени. Из 225 прибыло туда всего 110. Остальные поумирали от холода, болезней и негодной пищи.

При освидетельствовании, заканчивает свои воспоминания Шпигель, больше половины из нас страдало чесоткой, и их пришлось немедленно положить в лазарет. Остальные получили месяц отпуска на поправку.

Прошел месяц, и всех взяли в крепкие, жесткие руки. Самое худшее было лишь впереди...

— Запомнил я с детства, — рассказывает С. Бейлин (впоследствии раввин города Иркутска), — беседы Михеля дер лихтмахера (свечника) о кантонистах. Эти беседы показывают, как реагировали евреи на ловлю и сдачу своих малолетних детей.

«Герт, бридер (слушайте, братья), — восклицает, бывало, Михель дер лихтмахер под наплывом тяжелых воспоминаний. — Кто не видал, как однажды их, еврейских мальчиков, гнали партией человек в 400, не видал Божьего света!.. Вот они, маленькие, хилые, в длинных солдатских шинелях, болтающихся на аршин под ногами, в глубоких, до глаз нахлобученных шапках; дядьки их подгоняют тумаками и подзатыльниками...

Было это в пятницу перед зажиганием субботних свечей. Народ (дер ойлим) заливается горючими слезами, плачет навзрыд как на «хурбан бейс амикдаш» (разрушение Храма); кажется, и мертвый встал бы из гроба... Вот наш рабби (раввин) выходит за город, становится на стол и начинает утешать их и убеждать «остаться евреями», несмотря на предстоящие страдания. Стон стоном стоит. «Гвалт, — вдруг вырывается у рассказчика горестное восклицание, откуда взялось у евреев столько «ахзориес» (жестокосердия), чтобы отдавать своих малюток в солдаты на угон в далекую Россию. Недаром евреи — горестно это сказать — теперь так страдают! Да простит меня Господь, нельзя, конечно, так говорить, но это все-таки так:

Бог наказывает нас теперь за прежние наши грехи! Что вы думаете? «Миколайке» был очень умен. Он сказал евреям: «Вы прожужжали всем уши, что вы — народ сердобольный, «рахмоним бней рахмоним» (сострадательные, дети сострадательных). Хорошо же, я вам покажу, насколько вы добры и милосердны, вы сами отдадите мне малюток ваших»... и издал страшный указ; и что же вы думаете? Разве не было так, как он сказал?»

Глубокий вздох вырывается из груди рассказчика, вздыхают все слушатели, поникают головой, думают над его словами, которые воскресили в их памяти столько горьких воспоминаний.

Те немногие русские интеллигенты, которые были свидетелями ловли еврейских мальчиков или которым приходилось сталкиваться в пути с партиями, бредущими к месту назначения — в кантонистские школы, не могли оставаться равнодушными к виденному. Вот несколько таких воспоминаний.

Ф. Я. Лучинский в своих «Провинциальных нравах за последние полвека» рассказывает:

«Наиболее тяжело было отбывать рекрутскую повинность евреям... Вопли, плач и страдание бедных матерей-евреек, когда брали у них в рекруты малых детей, были ужасны. В городе Чигирине, когда я там находился на службе, был такой случай. В числе еврейских рекрутов привезен был мальчик лет 9 или 10, полненький, розовый, очень красивый. Когда мать узнала, что он принят, то опрометью побежала к реке и бросилась в прорубь».

Некий «Неизвестный» в своих воспоминаниях, озаглавленных «За много лет» пишет:

...Сыновья солдат-евреев тоже были обязаны поступать в кантонисты. В большинстве случаев у них детей отбирали насильно. Я помню и сейчас ужасные сцены, которых был очевидцем. Было это в 1852 году в Бессарабии, в местечке Бричаны Хотинского уезда. Местечко было населено почти исключительно одними евреями, в числе коих находилось много солдатских семейств. В один роковой день для бричанских еврейских жен-солдаток, туда прибыл с подводами полицейский чиновник и при помощи военной команды приступил к реквизиции еврейских мальчиков, подлежащих отдаче в кантонисты. Детей приходилось брать чуть ли не с боя. Все мирное местечко огласилось воплями, стонами и рыданиями. Схваченных еврейских мальчиков солдаты несли к подводам. Дети поднимали страшный рев, им вторили матери и вырывали их из солдатских рук. В общем получалась печальная картина, не поддающаяся описанию. Много лет прошло с тех пор, но виденные мною ужасные сцены этого дня не изгладились в моей памяти и поныне. Выйдя на улицу, я сразу наткнулся на двух солдат, силившихся отнять у еврейки мальчика, которого она держала прижав к груди обеими руками. Не понимая в чем дело, я думал, что тут произошла какая-нибудь ссора и обратился к солдатам с увещеваниями.

— Нешто мы от себя с нею тут возжаемся, — возразил один из реквизиторов. — Будь оно неладно! Это жиденята, их приказано в кантонисты забирать...

Еврейка, не выпуская из рук своего мальчика, присела на завалинке хаты и плакала в три ручья.

— Ну отдай, дура эдакая! Нешто поможется, — уговаривал ее солдат. — Все равно силой заберут...

Еврейка-солдатка, по-видимому, ничего не слышала. Погруженная в свое горе, она истерически плакала, а ей вторил сынишка. Дуэт получился самый печальный...

Наконец, солдаты подхватили еврейку под руки и потащили. Она не сопротивлялась, чувствуя, что мальчик при ней, что его еще не отняли у нее.

Далее, в центре Бричан, на базаре, где стояли подводы, заготовленные под своз навербованных еврейских кантонистов, собралась масса народа, почти все женское население местечка, и раздавались такие вопли и ламентации, точно здесь происходило избиение младенцев. Я поспешно удалился от этого места скорби и встретил группу солдат, не участвовавших в реквизиции. Они довольно апатично относились к происходившему, а один из них, заметив, что я растроен, сказал:

— Положение такое есть, коли солдатский сын, то иди в кантонисты. Наших детей берут — нас не спрашивают, а еврей, чем же лучше нас? Всем одна линия.

Дальнейшее философствование солдата было прервано неожиданным зрелищем. По улице шла еврейка еще молодая и довольно красивая; волосы у нее были распущены и растрепаны, одежда порвана, обнаженные до плеч руки были исцарапаны. Большие черные глаза бессмысленно глядели вперед, а в них, равно как и в чертах всего лица, как бы застыло выражение испуга. Еврейка не обращала ни малейшего внимания на окружающих, медленно двигалась по улице и громко пела на еврейском жаргоне какую-то монотонную песню.

— Мошкина жена, — сказал вполголоса кто-то из солдат. — Никак рехнулась, бедная, аль пьяна, может статься, с горя.

— Толкуй, пьяна! Нешто не видишь, что она из ума вышла... Сына у ней взяли сегодня в кантонисты, она, значит, с горя и ум потеряла...

За сумасшедшей солдаткой в некотором отдалении шли старухи-еврейки и жалостно причитывали. Это были похороны живого человека.

Из записок Н. А. Огаревой-Тучковой: «Однажды, ехавши из деревни Пензенской губернии в Москву, мы обогнали много подвод, на которых виднелись исключительно детские лица. Их сопровождали солдаты. Это было зимой. Отец, полюбопытствовав узнать, что это такое, спросил одного из солдат, откуда эти дети. «Из Польши, — коротко отвечал солдат. — Куда везете их? — В Тобольск», — был ответ.

Дети, на взгляд, от восьми до девяти лет, принимали подаяние отца, улыбаясь сквозь слезы.

Многие ли из них доехали до места назначения? Говорили, что это дети евреев, взятые у родителей для того, чтобы они скорее обрусели...

В своей встрече с партией будущих кантонистов Николай Семенович Лесков повествует в мемуарном рассказе «Овцебык».

...Раздражительность Василия Петровича (Овцебыка) происходила от двух совершенно сторонних обстоятельств. Раз он встретился с бабой, которая рыдала впричет, и спросил ее своим басом: «Чего, дура, ревешь?» Баба сначала испугалась, а потом рассказала, что у нее изловили сына и завтра ведут его в рекрутский прием. Василий Петрович вспомнил, что делопроизводитель в рекрутском присутствии был его товарищем по семинарии, сходил к нему рано утром и возвратился необыкновенно расстроенным. Ходатайство его оказалось несостоятельным. В другой раз партию малолетних еврейских рекрутиков перегоняли через город (Курск). В ту пору наборы были часты. Василий Петрович, закусив верхнюю губу и подперши фертом руки, стоял под окном и внимательно смотрел на обоз провозимых рекрутов. Обывательские подводы медленно тянулись; телеги, прыгая по губернской мостовой из стороны в сторону, качали головки детей, одетых в серые шинели из солдатского сукна. Большие серые шапки, надвигаясь им на глаза, придавали ужасно печальный вид красивым личикам и умным глазенкам, с тоскою и вместе с детским любопытством смотревшим на новый город и на толпы мещанских мальчишек, бежавших вприпрыжку за телегами.