Эммануил Флисфиш - Кантонисты

Мне захотелось пойти посмотреть, как будут ссаживать этих несчастных детей у гарнизонной казармы.

— Пойдемте, Василий Петрович, к казармам, — позвал я Богословского.

— Зачем?

— Посмотрим, что там с ними будут делать.

Василий Петрович ничего не отвечал, но когда я взялся за шляпу, он тоже встал и пошел вместе со мною. Гарнизонные казармы, куда привезли переходящую партию еврейских рекрутиков, были от нас довольно далеко. Когда мы подошли, телеги уже были пусты и дети стояли правильной шеренгой в два ряда. Партионный офицер с унтер-офицером делал им проверку. Вокруг шеренги толпились зрители. Около одной телеги тоже стояло несколько дам и священник с бронзовым крестом на владимирской ленте. Мы подошли к этой телеге. На ней сидел больной мальчик лет девяти и жадно ел пирог с творогом; другой лежал, укрывшись шинелью, и не обращал ни на что внимания; по его раскрасневшемуся лицу и по глазам, горевшим болезненным светом, можно было полагать, что у него лихорадка, а, может быть, тиф.

— Ты болен? — спросила одна дама мальчика, глотавшего куски непрожеванного пирога.

— А?

— Болен ты?

Мальчик замотал головой.

— Ты не болен? — опять спросила дама.

Мальчик снова замотал головой.

— Он не конпран-па — не понимает, — заметил священник, и сейчас же сам спросил:

— Ты уж крещеный?

Ребенок задумался, как бы припоминая что-то знакомое в сделанном ему вопросе, и, опять махнув головой, сказал: «не, не».

— Какой хорошенький! — проговорила дама, взяв ребенка за подбородок и приподняв кверху его миловидное личико с черными глазками.

— Где твоя мать? — неожиданно спросил Овцебык, дернув слегка ребенка за шинель.

Дитя вздрогнуло, взглянуло на Василия Петровича, потом на окружающих, потом на унтера и опять на Василия Петровича.

— Мать, мать где? — повторил Овцебык.

— Мама?

— Да, мама, мама?

— Мама... — ребенок махнул рукой вдаль.

— Дома?..

Рекрут подумал и кивнул головою в знак согласия.

— Помятует еще, — вставил священник и спросил — Брудеры есть?

Дитя сделало едва заметный отрицательный знак.

— Врешь, врешь, один не берут в рекрут. Врать нихт гут, нейн, — продолжал священник, думая употреблением именительных падежей придать более понятности своему разговору.

— Я бродягес, — проговорил мальчик.

— Что-о?

— Бродягес, — яснее высказал ребенок.

— А, бродягес! Это по-русски значит — он бродяга, за бродяжничество отдан! Читал я этот закон о них, о еврейских младенцах, читал... Бродяжничество положено искоренить. Ну, это и правильно, оседлый — сиди дома, а бродяжке все равно бродить, и он примет святое крещение, и исправится, и в люди выйдет, — говорил священник, а тем временем перекличка окончилась, и унтер, взяв под уздцы лошадь, дернул телегу с больными к казарменному крыльцу, по которому длинною вереницею и поползли малолетние рекруты, тянувшие за собою сумочки и полы неуклюжих шинелей.

В 1835 году А. И. Герцен во время своего путешествия в ссылку, встретил на одной почтовой станции в глухой вятской деревне толпу детей под конвоем солдат. У детей был жалкий вид. В огромных, не по росту шинелях, бледные, истощенные, больные, они под дождем месили грязь. Герцен разговорился с офицером — начальником конвоя.

— Кого и куда вы ведете?

— Видите, набрали ораву проклятых жиденят восьми-десятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают, — не знаю. Сначала их велели гнать в Пермь, да вышла перемена — гоним в Казань. Я их принял верст за сто. Офицер, что сдавал, говорил: беда да и только, треть осталась на дороге (и офицер показал пальцем на землю). Половина не дойдет до назначения, — прибавил он.

— Повальные болезни, что ли? — спросил я потрясенный.

— Нет, не то, что повальные, а так, мрут как мухи. Жиденок, знаете, эдакий чахлый, тщедушный, не привык часов десять месить грязь да есть сухари... Опять чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства; ну, покашляет, покашляет — да и в могилу. И скажите, сделайте милость, что это им сдалось, что можно с ребятишками делать?

— Вы когда выступаете?

— Да пора бы давно... Эй ты, служба, вели-ка мелюзгу собрать!

Привели малюток и поставили в правильный фронт. Это было одно из самых ужасных зрелищ, которые я видал... Бедные, бедные дети! Мальчики двенадцати-тринадцати лет еще кое-как держались, но малютки восьми-десяти лет... Ни одна черная кисть не вызовет такого ужаса на холст.

Бледные, изнуренные, с испуганным видом, стояли они в неловких, толстых солдатских шинелях с стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат, грубо равнявших их; белые губы, синие круги под глазами показывали лихорадку и озноб. И эти больные дети без ухода, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дул с Ледовитого моря, шли в могилу.

Я взял офицера за руку и, сказав «поберегите их», бросился в коляску; мне хотелось рыдать, я чувствовал, что не удержусь...

Оставим детей совершать свой скорбный путь и ознакомимся с правительственным законодательством в отношении евреев — отцов и матерей, братьев и сестер младенцев, вырванных из родных гнезд и угнанных в далекие окраины империи на лишения и муки.

В 30-летнее правление Николая I еврейское население России не только разделяло общую тяжелую участь, но было еще больше ограничено в гражданских правах специальным законодательством. Через особые комиссии, так называемые «Еврейские комитеты» правительство детально регламентировало их жизнь, и в законодательных актах того периода отражается неумолимая и непреклонная воля царя подвергать еврейское население гонениям и ограничениям. В первую очередь, в актах утверждается принцип ответственности одного за всех и всех за одного. Правительственная деятельность в целом была направлена против евреев, как против представителей определенного вероучения — иудейского, от которого надо было ограждать православных, нестойких в религиозном отношении. Поэтому большинство законов ограничивает свободу передвижения и жительства евреев, санкционирует их выселение из деревень.

Русским законодательством евреи признавались дурными, способными на преступления, а потому их следовало ограничить в правах и оградить русское общество в целом от опасного элемента. Это обстоятельство, между прочим, еще больше содействовало сплочению еврейского населения в своих кагалах и отчуждению от коренного населения.

В царствование Николая I законодательных актов относительно евреев было около 600. Важнейшие из них — «Положение о евреях» 1835 года и «Положение о евреях» 1844 года. Первое «Положение» стремилось подчинить еврейский быт правительственной опеке и контролю, замыкало еврея в особое общество, отдельное от других.

Иную цель преследовало «Положение» 1844 года. По «точным изысканиям» правительственных чиновников было найдено, что причиной уклонения евреев от соединения с гражданским обществом является Талмуд. «Отчуждение евреев от общего гражданского устройства и от полезного труда, — гласил секретный в то время документ, — побудило правительство принять меры к устранению сего зла». Но поскольку никакие насильственные меры в течение веков не могли поколебать еврейского фанатизма, русское правительство решило принять меры нравственного их преобразования. В первую очередь ослабить влияние на них Талмуда, уничтожить учреждения, препятствующие слиянию евреев с гражданским обществом, а также заставить их заняться полезным трудом.

В этом смысле «Положение» постановило создать казенные еврейские училища в духе, противном талмудическому учению, уничтожить кагалы и подчинить евреев общему управлению, создать корпорацию казенных раввинов в противовес старорежимному типу раввина, запретить ношение особой еврейской одежды, пейсы и бороды, привлечь евреев к земледелию и ряд других мер.

В деле ограничения евреев в гражданских и человеческих правах, помимо правительственной власти, принимали участие и некоторые общественные группы. Под влиянием торгашеской зависти и религиозного предубеждения они хотели видеть евреев в бесправии и унижении.

Картина правового положения евреев будет полной, если добавим, что мелкая администрация на местах в своем практическом применении ограничительных мер еще больше расширяла и усугубляла их. К жертвам законодателя присоединялись жертвы жестокой исполнительной власти.

Все законодательство о евреях, как уже было сказано, определялось мотивом их вероисповедания, которое, наряду с исламом и язычеством, признавалось лжеучением. В 1825 году «Еврейскому комитету» вменяется в обязанность принять меры к уменьшению евреев в государстве, в особенности в тех местах, где их мало, но при этом правительство ни в коем случае не имело ввиду эмиграцию. Законодательство стремилось решить задачу «уменьшения евреев в государстве» путем поощрения их перехода в православие. Одновременно с усилением пропаганды христианства правительство предоставляло многочисленные льготы и облегчения тем, кто отрекался от еврейства. Так, указ от 25 сентября 1830 года даровал выкрестам освобождение от податей в течение трех лет. По указу от 23 января 1851 года с евреев земледельцев, перешедших в православие, аннулировались долги и недоимки по их землеустройству.