Великих же послов назначила дума боярская, но не по своему разумению, а по гетманову указу.
Келарь Аврамий говорил, что надобно таких послов избрать, чтобы без всякого страха и смущения твердо стояли за православную веру, ни на шаг бы не уклонялись ни направо, ни налево, и чтоб никакими посулами не прельщались и угроз не боялись, и требовали бы непременно Владиславова крещения, и всех других установлений нашего с гетманом договора непреклонного исполнения.
Где таких послов найти? Люди российские от долгой смуты и неправды премного расстроились, изуверились и чуть от Бога не отпадают: все изолгались, всяк лишь свою корысть блюдет, все изменники. Один остался боярин честный, к полякам непреклонный: князь Василий Голицын. Он было хотел сам на царство воссесть, и против Шуйского был первый заговорщик. Верно, он и по сей день о царстве помышляет. Но Аврамий хитер: «Невелика беда, — сказал он, — коли боярин сей царства себе похочет. Во благо нам станет властолюбие его, ибо он не помыслит Россию предать Жигимонту или иному псу некрещеному. Прочие же бояре из зависти могут учинить подлое дело, размыслив так: хоть нехристю державу вручить, лишь бы Ваське Голицыну напакостить.»
Вот Аврамий с Филаретом и надоумили того князя Василия подольститься к гетману. Василий же, по их наущению все в точности исполняя, пришел к Жолкевскому, залился слезами и сказал:
— Хочу ехать к его королевской милости Жигимонту, просить королевича на царство. А Владислава буду молить, чтобы крестился, но если и не крестится, всё равно буду ему прямить и никогда не изменю: он нам природный государь, мы ему крест целовали.
Гетман умилился Васильевым речам и поставил его главой великого посольства. А от духовного чина назначен старейшим послом митрополит Филарет. От него-то Владислав и должен будет крещение принять, а совершить сей обряд священный надлежит еще в Смоленске, прежде въезда королевичева в Москву. Филарет человек достойный и знаменитый, он веру православную и нас, добрых христиан, вовеки не предаст, и поляки от него потачки не дождутся.
Келарь же Аврамий не хотел к королю ехать, думал в Москве просидеть: надо же кому-то и здесь творить попечение о вере и о делах дома Пресвятой Троицы. Но гетман тоже не лыком шит: он, видно, задумал всех опасных людей и тайных недоволов из Москвы выслать и под Смоленск отправить, чтобы они там в королевской власти оказались и не могли бы в Москве гетмановы планы расстроить. Говоря вкратце, велено было старцу Аврамию ехать с посольством к королю. И он поехал неволею.
А уж я-то как хотел в Москве остаться! Но и меня принудили. Приказал же мне ехать не гетман даже, а старец Аврамий.
— Куда мне, Данило, без тебя, — сказал он. — Ты в посольском деле навычен: вон уж сколько наездил. Поможешь мне, старому пню, перед королем не осрамиться.
И знатнейшего из бунтовщиков, искусного в кознях, и в низлагании царей преуспевшего — Захара Ляпунова — отправили тоже под Смоленск.
Всего поехало нас свыше 1000 послов: от бояр, и от дворян, и от думных дьяков, и от стрельцов, и от всех прочих чинов из многих городов русской земли выборные лучшие люди; да сверх того еще писцов и слуг 4000.
Едем медленно: со многим и долгим бездельным стоянием в селах и городах. На этой дороге я уже каждое дерево и каждую избу знаю наперечет. Довольно скучаю.
Доселе еще едем. Дождь непрестанно льет. Все Расстригины мостки в грязи потонули. Кони вязнут. По Настёнке тоскую сильно.
Наконец-то наше путное шествие завершилось, и прибыли мы ко граду Смоленску все здравы и веселы. Город Смоленск велик и крепок весьма, стоит на месте возвышенном, стены имеет толстые каменные, башни высокие. Сидельцы же смоленские мужества преисполнены, сдаваться не помышляют, хотят насмерть стоять за правду, за веру и за державу Российскую. И мы, послы, увидев этот сильный и славный город, возрадовались сердцем, ибо уразумели, что еще долго сия твердыня пребудет у Жигимонта узами на руках, железами на ногах и камнем на шее. Когда мы в Троицком монастыре, в городе невеликом и слабом, 16 месяцев просидели и не сдались, то здесь в Смоленске можно бы и подолее продержаться,
До сего дня город уже год простоял во облежании польского королевского войска, и многие жестокие приступы отразил, и нисколько не поколебался в своем крепком стоянии. Слава смольнянам и храбрейшему воеводе Федору Шеину! Единственно ради их мужества не смог Жигимонт всем превеликим войском своим сотворить ополчения против Москвы. А если бы сотворил, то тогда уж поляки не стали бы с нами послами обсылаться и о Владиславовом избрании толковать: присовокупили бы Российскую державу к польской, и делу конец. Тут бы нам и погибель, а вере нашей разорение и поругание, и даже истребление и полное избытие.
Встретили нас поляки по чести, и указали место, где встать: за их табором, от города вдалеке. К Смоленску приступать они теперь оставили: может, изуверились в своей победе, а может, ради нашего прихода хотят миролюбие показать.
Войско у Жигимонта тьмочисленное, отборное; наряду стенобитного не счесть. Кругом всего города расставлены туры, точно как у нас под Троицей во время осады,
Смольняне увидели наше, московского посольства, прибытие, и преисполнились ликования, и стали бить в колокола и со стены кричать и в воздух стрелять громко и многолюдно. Ведь они на нас надежду возлагают, что мы упросим короля пощадить город их, укротить бранное лютование и уйти назад в литовскую землю.
Завтра нас Жигимонту представят. Сего ради я теперь наряжен в богатые одежды, словно боярин: только и заботы, как не замараться или штаны не порвать, упаси Господь.
Были у короля. Думные паны сенаторы нас в королевские покои препроводили и встали от короля по обе стороны, а сам он на стуле сидел. Король Сигизмунд (русскою речью Жигимонт, а Сигизмунд по-польски) только глазами поводил и молчал, а паны говорили. Король образом не леп, лицом протягновен, безбород, усы имеет тонкие и длинные, взгляд злой и неласковый.
Речь держал первый из панов литовских, именем Сапега (нашему старому врагу, Троицкому утеснителю, он приходится дядькой; того кличут Иваном Петровым Павловичем, а этого Львом).
Сказал этот Сапега много слов, а ничего дельного мы не услышали. Только хвалил и славил короля своего, и называл его умирителем земли Русской, спасителем всероссийским, поборателем неправды и прочая. Якобы пришел он сюда не своекорыстно, а лишь того ради, что мы его о том сами молили. И не желает он нам никакого дурна, а только смуту унять и воров побить. И за такие превеликие услуги ожидает его королевская милость от нас по достоинству всяческого почитания и благодарности, а проще сказать — и покорности.
Такие хитрые и лукавые речи этот Сапега вел, думая нас обмануть и в смущение ввести. Только Сигизмунда и хвалил, а о Владиславе даже не упомянул, ни о договоре с гетманом.
Нам же много говорить не позволили, потому что сегодня еще не самое посольство творилось, а только предварение. Дело же после начнется.
Пока нечем похвалиться: ни в чем мы не преуспели. Дважды съезжались с панами, а дело не только не подвинулось, но даже, можно сказать, не началось.
Говорил посольство князь Голицын. Поприветствовал он панов и о здоровье их спросил, а после сказал:
— Ведомо вашим благородиям, какими скорбями и нуждами ныне утесняется Московское государство. Со всех сторон враги одолевают, кровь непрестанно льется, повсюду воровство и развращение. Виной же этим бедам пресечение корня царского, который шел от Августа кесаря, а теперь волею Божьей прервался. И вот мы, по совету патриарха и великих бояр, и всех чинов людей, и всей земли русской, бьем челом великому государю Жигимонту, чтобы дал он нам своего сына на царство, наияснейшего королевича Владислава. Как предки наши, будучи в таком же утеснении, призвали себе в государи из дома варяжского Рюрика, так и мы ныне по их примеру поступаем и обращаемся к королю с этим прошением, дабы царствовал над нами сей славный отпрыск презнаменитого и высочайшего рода, ясновельможный пан Владислав Сигизмундович.
Заглянул князь Василий в свой посольский свиток, где всё посольство написано, и говорил далее:
— Просим покорнейше наияснейшего королевича креститься в православную веру греческого закона у святейшего митрополита Филарета здесь же, под Смоленском градом, и немедленно, чтобы патриарх с освященным собором мог нашего нового государя встретить по чести со святыми иконами и венчать на царство по уложению древнего обычая нашего. И не обессудьте, вельможные пане, на нас за такое прошение: ведь и сам ваш великий государь Жигимонт прежде был в вере люторской, а когда был избран королем польским, то перешел в латинскую веру, ибо в вашей великой державе так заведено, чтобы государям в латинстве состоять. Так и во всем мире принято: надлежит государю быть в единой вере с народом своим.
