И еще до тех пор не сможет государь король покинуть пределы ваши, пока вы не прикажете уплатить его храброму войску жалованье из казны московской. Ведь государь пришел сюда по вашему же прошению, для умирения земли вашей. И труды его вознаградить вам по справедливости пристало.
— Попомни Бога, Станислав! — сказал Филарет. — Разве так мы с тобою в Москве уговаривались? Вот, посмотри договор наш — где там написано, чтобы Смоленск на Сигизмундову волю отдать? Это ли унятие крови?
Жолкевский ответил:
— Наш договор теперь не действен. На то вы, великие послы, и были посланы, чтобы с его королевской милостью составить окончательное и непременное уложение.
Пререкались мы с панами бесплодно еще несколько времени и опять разошлись, не сговорившись ни в чем. А Жолкевского измена повергла нас в уныние и скорбь.
Были мы с Аврамием у Филарета в избе, молились пред образами. А князь Голицын и другие послы в ту пору снова с панами беседовали. Вдруг вошел к нам дьяк Томило Луговский (это наш, посольский человек) и сказал:
— Отцы! Недоумение у нас: помогите, посоветуйте. Поляки согласились не всё свое войско, а только две сотни людей ввести в Смоленск, буде он отдастся королю. И обещают ничего в городе не грабить и не разорять отнюдь. А ежели, говорят, вы нам города добром не отдадите, мы его возьмем силой, и скоро. И тогда уже никого не пощадим. У нас, говорят, теперь довольно силы для приступа сокрушительного. Мы, говорят, подкопы под стены подвели и уже порох заложили. В один миг можно стену опровергнуть. Что им ответить?
Задумались Филарет с Аврамием, переглянулись, Аврамий головой покачал, а Филарет вздохнул прискорбно и сказал:
— Нельзя соглашаться. Нет веры полякам: одного в город впустить — за ним следом все войдут. Пускай лучше силою градом овладевают. И коли уж быть кровопролитию и низлаганию Смоленска, то пусть не по нашей слабости и малодушию это свершися, а судьбами Божьими и литовским коварством. Им и ответ держать перед Богом всевидящим.
Нынче мы всем сонмищем явились на сход с панами. Филарет держал речь:
— Позвольте, господа, нам с Москвой обослаться. У нас ведь нет такого наказа — королевских людей в Смоленск впускать. Не обессудьте, господа: без грамоты от святейшего патриарха, бояр и всей земли мы вам Смоленска не сдадим. А ежели король до чести и славы охоч, пускай против Калужского вора промышляет: вот будет доброе дело.
Паны же в ответ:
— Москва королю не указ. А пока Смоленск не сдастся, король будет здесь стоять и город силой брать, а против вора не пойдет. Вы же своим упрямством нас понуждаете к кровопролитному насилию. Знайте, что завтра же мы учиним к городу приступ!
А потом стали нас, послов, поносить ругательными обидами, что нам, дескать, не пристало вести речи своевольные, словно мы народ совершенно свободный и можем такие условия ставить, какие к нашей выгоде способнее; а пристало нам покорствовать и смиряться, поелику мы суть народ утесненный несчастием, не имеем ни царя, ни воеводы, и земля наша разорена и кровью напоена. И, обругав нас, выгнали вон.
— Данило, пришло твое время, — сказал мне Аврамий. — Надобно смольнянам весть подать, что будет сильный приступ, и что подкоп проведен. Вот тебе грамота. Исхитрись, перекинь ее через стену в город как сумеешь. Благослови тебя Господь!
Пал я келарю в ноги и воскликнул громким голосом:
— Батюшка, помилуй! Сделаю все по слову твоему, не пощажу живота своего, только внемли и ты моей просьбе!
— Что с тобой, Данилка, встань, на земле-то лежать студено. Разве я тебе в чем отказывал? Говори свое прошение.
— Отпиши, батюшка, грамотку игуменье Нового Девичьего монастыря, чтобы отпустила игуменья девицу некую, именем Настёнку Федорову, сиротку, на прожитие в Троицкий Сергиев монастырь. Там ей будет не опасно, а в Девичьем монастыре теперь ляхи стоят. Также и одну черницу, Ольгу, бывшую царевну Ксению, Борисову дочь, попроси отпустить. И если Божьими судьбами я нынче погибну, ты грамотку эту сам отошли и не оставь помянутых двух дев попечением своим.
Усмехнулся Аврамий.
— Добро, Данило, за сиротку твою я попрошу. До сиротки кому какое дело? А за царевну не могу: на то моей воли нет, царевна есть персона государственная. Здесь лишь патриарх волен указывать.
— Что ж, — говорю, — Попроси хоть за сиротку.
Написал Аврамий грамоту, подал мне.
— Нет, батюшка, — сказал я ему. — Ты уж, пожалуй, при себе ее подержи, доколе я не вернусь. Вдруг поляки меня поймают? А так мне и помирать будет не печально, когда я знаю, что Настёнка убережется.
И вот теперь я жду пришествия ночной темени, чтобы к городской стене тайно подобраться. Что-то смеркается нынче быстро.
Слава пресвятой заступнице нашей пречистой Богородице! Блаженна еси, преблагословенная мати Божия, иже не попустила неверным меня углядеть и поймать!
Жив я и здоров. И грамотка на вызволение Настёнкино у меня в поясе зашита.
А худо поляки город сторожат. Когда настал вечер и светлое солнце закатилось (его же, впрочем, и так за тучами не видать), и мрак ночной на землю опустился, стал я собираться в путь. Послание келарево к смольнянам спрятал под одежу, взял лук и стрелы, и вышел неприметно из землянки. Стал туда-сюда похаживать, словно бы томлюсь праздностью и вздумал погулять. И так я всё ближе к городу подбирался. А уже стало совсем темно. Близ польских застав лег я на брюхо и пополз, аки змей, прямо по мокрой траве и по грязи, бесшумно и с опасением. Дал Бог, никто не услыхал меня и не приметил поползновения моего. И я под самую стену подполз.
Тут я грамотку келареву привязал накрепко к стреле, и выстрелил вверх, чтобы стрела за стеною упала. Но не удался мой хитрый замысел: то ли сил у меня не достало, то ли ветер тому виной, только полетела стрела не туда, куда надобно, и упала снаружи от города. А в которое место упала, я в темноте не увидал. Тут-то и пришлось мне восприять муки преужасные и скорбь несказанную претерпеть. Ведь всю ночь, почти до рассвета, я там под стеной в грязи и в мерзлой осенней сырости ползал, стрелу искал.
Озяб я так, что не чуял ни рук, ни ног своих; даже мысли от стужи начали смущаться и расплываться; и обликом я уподобился червю земляному заиндевелому. На счастье мое, нынче осень, и светает поздно: успел я найти стрелу. И теперь уж, собравшись с последними силами, выстрелил без промаха и ошибки, прямо в город. И кто-то на стене свистнул тихонько: дескать, добро, уразумели мы вашу хитрость.
Теперь отдыхаю и греюсь, и сушу порты, а Аврамий не знает, какими словами меня хвалить и величать.
Ввечеру поляки учинили приступ, и довольно ужасный. Нас, послов, окружили войском, чтобы мы не вздумали смоленским сидельцам какую-нибудь помощь подать. И с нашего места нам было плохо видно.
Вначале гром великий грянул: поляки взорвали подкоп, и вся Грановитая башня рассыпалась, а с нею и полпряди стены в воздух взлетело. Но смольняне храбро защищались и нисколько не унывали, а быстро и ловко стали пролом заваливать, и насыпали там из камней, и бревен, и всякой рухляди превысокий вал. И мужественно отбивались, и не допустили литву в город.
Отступили королевские люди с позором. Ай да смольняне! Дай им Бог и впредь так же поганых побивать.
А мне келарь Аврамий сказал:
— Данило, вижу я теперь ясно, что из нашего посольства проку не будет. Мы и так уже почти что пленники у короля, а кончится тем, что нас похватают и в Литву увезут, и там заморят до смерти, и мы своего отечества вовеки не увидим. Надобно отсюда уезжать, пока не поздно. Согласен ли ты со мной?
— Согласен, батюшка. Я-то только того и чаю, как бы поскорее в Москву вернуться.
— Ну, добро. Тогда готов будь на хитрость пойти, чтобы у короля отпуск получить.
И больше он ничего не прибавил, оставив меня в смущении ума.
Снег выпал. Аврамий мне сказал:
— Сейчас придут паны, я стану с ними говорить, а ты ничему не удивляйся и не пугайся. На меня смотри, да сам соображай. А наипаче всего помни, что надобно нам отсюда живыми на волю уйти.
Протопили мы избу, вымахали дым, да оделись побогаче. Аврамий велел сажу со скамьи стереть да принести бумаги лучшей и перьев. Едва холопы со всем управились, входят к нам поляки, четверо мужей. Кланяются келарю и говорят:
— Досточтимый господин святейший архимандрит Аврамий! У Аврамия на архимандрита только щека дернулась да глаза маленько выпучились, но смолчал, не стал перечить.
— Король его милость весьма удовольствован твоим разумением и мудрым соглашением с его величеством. Поелику ты доброю волей возложил на себя труд верного и неизменного служения великому государю королю и обещал держать его сторону всегда и всюду, и склонять московских людей и троицких к королю его милости, то вот тебе от короля его милости грамота на вольный проезд в Москву, для тебя и для всех прочих монастырских людей, слуг и холопей, числом двенадцать человек.
