– Поклянись, поцелуй! Ну, Степа…
Безродный сорвал с божнички бронзовое распятие Христа, троекратно чмокнул влажными губами холодный и чуть кисловатый металл:
– Клянусь перед богом и тобой, что я чист и безгрешен!
– Ну вот, теперь верю, – легко вздохнула Груня. – Значит, врут люди? Как хорошо-то. Значит, это не ты, другие…
Груня пересыпала с ладони на ладонь золотые монеты, радовалась как дитя. Безродный, распаренный после бани, лежал на кровати и пристально смотрел на жену, почему-то хмурился.
– Хватит, Груня, собери и спрячь, тебе на сохрану даю. Убери, – не выдержал Безродный.
Не хватало больше сил смотреть на золото: казалось ему, что не золото пересыпается в руках, кровь людская переливается. Да, такова была цена того золота. Еще сильнее посуровел. Сказанное Груней насторожило. Тюрьма и каторга ему не грозили. Если тронут его, то полетят и другие головы. А потом все это доказать надо. Решил: «Завтра же задам пир по случаю приезда. Хоть языки будут короче. Да и пощупаю, кто и чем дышит».
На званый пир пришли все сельчане, но, как и раньше, не явились лишь двое: Турин и Козин. Их Безродный давно причислил к своим врагам, которых надо было уничтожить. За столом Безродный был обходителен с каждым. Это трогало людей, но почти каждый думал: «А зачем ему перед нами комедь ломать, быть добрым? Значит, он от нас чего-то хочет? Но чего?» Не могли пока понять мужики.
Все сильно подпили. Безродный начал бахвалиться:
– Нашли мы с напарником, други мои, такую плантацию корня женьшеня, что сами охнули. Нашли в такой глухоманище, что поди туда сам дьявол не забирался. А допрежь месяц пробродили попусту. Кругом зверье, гнусище – страшно и вспомнить. Трех тигров убили, семь раз медведи нападали. От хунхузов два раза бегали. Нас-то двое было, а их тьма-тьмущая. Моего напарника ранили в ногу, но, добро, только кожу пуля сорвала. Пять дней капали ту плантацию. Один корень вытянул на два фунта. Остальные по полфунту и меньше. За двухфунтовый-то в Харбине была целая драчка. Гору золота нам за него насыпали, только мешок подставляй, у них женьшень в великой чести и в цене. Настой того корня пьют самые богатые купцы и мандарины. Пробовал и я пить тот настой, но только без веры-то в него силы не почуял. Так, трава травой. Пахнет чуток землей и сыростью, и не больше.
Хоть и пьяны были мужики и бабы, но видел Безродный, что не верят они рассказанному, никто не смотрел ему в глаза. «Ну и хрен с вами, не верите, и не надо, – злился Безродный. – Главное, что пришли, а там посмотрим, что и как. Если бы они знали, что я творил… Знать, живут догадками». Розов, тот, похоже, верил, потирал руки, во всем поддакивал хозяину. Да и не пристало вроде есть-пить и на хозяина же околесицу плести. Говорил:
– Везет же людям. Знают, как и где растет корень. Взял бы меня, Степан Егорыч, в напарники. Ходок я хороший, глаза что у рыси.
– Посмотрим, посмотрим, – ответил неопределенно Безродный, а сам подумал: «Тебя, дурака, возьми, так ты от страха умрешь».
– Мы вот ходили к охотникам, так те все без утайки нам рассказали: как добывать зверя, пушнину, как ловчее ловить рыбу. Вот и ты бы поделился с нами. Может, кому-никому и подфартило бы, – приставал Розов.
– Корни искать – это вам не белок добывать. Душа должна быть чистой, а руки и того больше. Так он может вам и не показаться. Тут сложное дело-то.
Ломакин, хоть и был уже пьян, прищурился и спросил:
– А у тебя душа и руки чисты? А, Степан Егорыч?
– Без чистоты душевной и не ходи искать те корни. Инородцы перед охотой за корнем даже с бабой не спят, все своего духа гор молят, чтобы послал им удачу на тропе охоты. Словом, надо быть во всем человеком. А мы-то порой клевещем друг на друга, завидуем, кому радостно, – поучительно говорил Безродный.
– Знать, не покажешь?
– Сказал – посмотрю и подумаю. От вас все зависит: будете людьми, чего ж, покажу и эту охоту. Староверы показали, а я чем хуже их?
Светлой улыбкой провожала Груня баб. Им надо было управляться по хозяйству. Теперь она верила, что Степан честен. Оговорил его кто-то. А Безродный хоть и был пьян, но следил за Груней, думал: «Не знает баба правды. А если бы она узнала да не погнушалась моей работы, как бы мы развернулись! Какой капитал можно сколотить! А как она хороша! Но если бы не была столь проста и наивна. Злости бы ей и хитрости чуток добавить. С такой и на губернаторском пиру не стыдно показаться. Подучить только надо. Найму работника пограмотнее и буду учить. Эх, Грунька, Грунька! Неужли ты зауросишь, коль правду узнаешь?»
Безродный пил с мужиками до полуночи, а потом, когда заснул в хмельном угаре, начал кричать:
– Цыган! Цыган! Стерва, стреляй!
Груня забилась в угол комнаты-горницы, закрыла лицо руками, в немом ужасе слушала страшные слова, ее лихорадило… Едва дождалась рассвета и тут же убежала к Марфе. Отвела ее к сараю, зашептала:
– Степан все во сне рассказывал: людей он убивал… – И тут же осеклась: такое говорить на своего мужа. Но кому-то надо выплакать свой страх, свои муки душевные! У кого-то спросить совета, как быть, как жить?
– Убивал. Эх, Груняша молчи об энтом, молчи, родная и болезная. Ну и чо? Баре, те тожить убивают, еще как убивают. И царь убивает. Будто сам в Питере из револьвера стрелял в свой люд, с балкончика палил почем здря. Но ить живут же их женки и не маются душой. Ты не барская баба, нашенская, потому и нудишься. Много ли золота привез?
– Кучу. Бумажных денег почти полмешка.
– Вот и молчи! Мне сказала и никому боле. Затаись. Куда он деньгу-то девал?
– Да все мне отдал, храни, мол.
– Большое доверье. Мой Калина свою мятую десятку зашил в ошкур и спать ложится в тех же штанах. А тут деньга горой. Молчи. Когда-никогда бедным поможешь. Вот и нам уже помогла. Да будь осторожной. Чтобы доверья не утерять. Он ить, дурак, тебя до без ума любит. Будем пока помахоньку доить. А там бог рассудит. Не было еще такого в жизни, чтобы брандахлыст своей смертью умер. Придет она и на Степана. Затаись и жди.
– Но как ждать-то? Ить я боюсь его. Кровями людскими от него пахнет.
– Обвыкайся. Когда надо, и нос зажми, но жди. Вона, наши охотники сказывают, что рысь сутками на дереве сидит и ждет своей добычи. Так и ты.
– Уйду я от него! Не могу! – начала ломать руки Груня.
– Нишкни! Уйдешь – будешь убита. Другая придет, и в сто раз хуже для нас будет. Будь доброхотицей, а народ тебе все простит. Народ наш понимающий – приголубь, приласкай. Иди! – почти приказала Марфа.
Безродный проснулся поздно. Груня встретила его тихой и чуть отчужденной улыбкой. Проворно собрала на стол. Поставила четверть спирту.
– Ты только много не пей, Степа, заболеешь.
– Нам пить недосуг. Дали чуток воли, и будя. Надо браться за дело. Я тут пьяный ничего лишнего не говорил?
– Да нет, – посмотрела Груня невинными глазами на Степана.
– Хорошо. Есть у меня задумка – пробить дорогу через перевал, хошь бы санную, и завезти товары из Спасска. Там все много дешевле. И по тому зимнику я погоню коров-симменталок, овец, коней. Поставлю лавку. Приказчика. И завернем здесь дела. Меха надо скупать где только можно, а потом их за границу. Там все в цене. Давай выпьем за нашу удачу!
– Давай! – с каким-то надрывом выпалила Груня, будто вызов бросила.
Груня пила водку и не пьянела. Со страхом смотрела на красные пальцы Безродного, и казалось ей, что они в крови. А Безродный ж этими пальцами брал куриное мясо, блины, пил и ел.
– Ты, Груня, людей не слушай, я крест целовал! Когда не будет меня дома, ты держись Розова. Козиных обходи, с Гуриным не якшайся: это завистливые люди. А зависть добра не несет.
После обеда Безродный ушел к мужикам договариваться везти обоз, рубить, где надо, дорогу. Груня осталась одна, заметалась по просторной горнице: «Что мне делать? Посоветуйте, люди!»
Но кто может дать совет Груне? Права Марфа, что ей от Безродного одна дорога – в могилу. А жить так хочется. Жена да убоится мужа своего. Если убьет законную жену муж, то и суд не суд. К тому же Безродный здесь многих купил. Нет, пока для Груни выхода не было. Может быть, от безвыходности она с каким-то остервенением стреляла из винтовки, нагана, пока не научилась всаживать пулю в пулю. Ведь женские руки тверже мужских. Безродный поощрял увлечение жены. Авось и она пойдет за ним. Тогда он тайгу за пояс заткнет.
Безродный ждал ледостава, снега. Через неделю он сказал Груне:
– Пора мне браться за пса. Похоже, оклемался – пора учить. Покорности учить. Для тебя тоже выписал грамотея – будешь учиться писать, читать и деньги считать.
И Безродный начал учить пса. Тот встретил хозяина грозным рычанием, злобно бросился навстречу, грохоча цепью.
– Назад! Цыц! – И Безродный ожег его плетью.
И опять Груня лишний раз убедилась, насколько страшен и жесток ее муж. Да, этот не остановится ни перед чем во имя своей славы, богатства. Он сек и сек плетью пса, бил неистово, все ждал, когда тот заскулит и запросит пощады, поползет к нему на животе. Но все напрасно. Гремела цепь, пес прыгал, рычал, извивался от боли, но не сдался.
