Сидор Филиппович косо сощурил левый глаз, а правый, наоборот, широко, но тоже косо открыл и уставился на стрелка. Взгляд его напоминал клин, и мало кто мог его выдержать. Он словно расщеплял человека, и даже будучи честным, невозможно было не смутиться под таким взглядом.
— Чего это у тебя душа трясется? — вдруг спросил он. — Тебе-то что скрывать? Ты теперь стрелок проверенный и товарищ испытанный. Живи открыто и в глаза смотри. Пускай враги трясутся, а не ты… Или все-таки есть грешок? Может, укрыл что из биографии?
Деревнин зажал рукой рот и сунулся к ближайшему кусту…
Потом он умылся, попил воды и, вконец ослабший, больной, вернулся назад. Голев покачал головой:
— Есть грешок, есть… Потому и спецпаек не впрок пошел.
— Перед Советской властью греха нет, — сказал Деревнин. — А рвет, потому что голодный.
— Ты ешь, ешь, — подбодрил начкар. — Тебе на что колбасу дают?.. Да я тебе верю, Деревнин. Только одно сомнение: чего ты в стрелки пошел? Грамотный человек, гимназию закончил… Тебе бы счетоводом или бухгалтером самое место. А ты концлагерь охранять подался. Тут и без образования можно. У меня вот два класса церковноприходской, а я начкаром!
— У меня, Филиппыч, таланта нет, — признался Деревнин. — Ни к счету, ни другой гражданской работе. Когда таланта нет, жить невыносимо. От меня вот и жена ушла… Никому я не нужен. Кроме родителей, конечно. Вот и на службе я никуда не гожусь…
— Ты это брось! — отрезал Голев. — И не думай! Все так начинают. Ты в кругу своих товарищей, надежных товарищей. Пройдешь полный курс, и тебя хоть куда потом ставь. Погоди еще… Вот уйду я на пенсию, в отставку. Глядишь, тебя на мое место назначат.
«Какая же ты скотина, — думал про себя Деревнин, слушая подвыпившего начкара. — До чего же ты мерзкий, плюнуть бы в твою тупую рожу…»
— Куда мне, — отмахнулся Деревнин. — Не будет толку…
— Ты же красный партизан! — нажимая на букву «р», прорычал начкар. — Что за разговор: куда мне, толку не будет… Ты нынче хозяин! И свою власть кровью завоевал! Так чувствуй себя хозяином!.. Вот за это давай по третьей — и на покой. Чтоб кошмары не снились.
— Не буду пить, — тоскливо сказал Деревнин. — Желудок не принимает…
— Тогда не переводи добро, — Голев выпил и стал собираться. — Завтра чтоб как штык!.. Каэров поведешь ямы копать.
Он затянулся ремнем, закинул котомку за спину и выжидательно посмотрел на Деревнина.
— Я еще здесь посижу, — вяло сказал тот. — Пора хорошая, так жить хочется…
— Ну, гляди, стрелок, — многозначительно бросил начкар. — Только не дури, понял?
Сидор Филиппович ушел напрямик, через лес, а Деревнин долго и тупо глядел на тихую осеннюю воду. Рядом суетились воробьи, расклевывая огрызки колбасы, а на высокой сосне, изломанной ветрами, сидел и дожидался своей очереди таежный ворон, похожий на головешку. Изредка кричал, поторапливал.
— Кр-р-р — пым-м, кр-р-р — пым-м…
Деревнин развязал свою котомку и попил прямо из фляги. Водка холодила горло, но не согревала и не пьянила. Он полежал на земле, ожидая приятного жжения в желудке и теплой, легкой волны в голову — не дождался: жизнь по-прежнему казалась постылой и ненавистной. «Убью, гада, — вдруг подумал он о каптере. — Ведь если захочет — отравит, и докажи попробуй…»
Ворон слетел на землю и сел в сажени от Деревнина, скосил голову, рассматривая человека. Деревнин достал колбасу и кинул ему полкруга. Ворон отпрянул, однако тут же вернулся и стал клевать, глотая крупные куски. Он ничуть не тяготился присутствием человека и не боялся его; наоборот, когда глотал, вскидывая голову, то глаза его подергивались бельмами и прикрывались, словно от блаженства. «Вот сволочь!» — зло подумал Деревнин и, вскочив, согнал ворона, распугал воробьев.
— Все сволочи! — крикнул он и, забросив котомку за спину, побрел к городу.
Было раннее утро, и потому на пустынных улицах лишь изредка попадались крестьянские телеги и редкие прохожие, спешащие к базару. Деревнин остановился у ворот своего дома, хотел постучать, как обычно, однако передумал и полез через заплот. В доме еще спали. Там, за наглухо запертой дверью, он бы мог сейчас рассказать все, если бы повернулся язык. И он всегда рассказывал, не тая самой последней мелочи, и исповедь эта, будто выплаканные в детстве слезы, враз облегчала душу, и можно было жить дальше.
Сегодня же он представил, как бы стал рассказывать матери о ночной службе и понял, что впервые за свои тридцать лет не сможет до конца быть откровенным. Все равно умолчит о самом главном, солжет, не повинуясь воле, ибо сказать вслух матери о том, что случилось сегодняшней ночью, невозможно. Об этом он и думать боялся.
Теперь случилось такое, что и матери не скажешь…
Мысль о самоубийстве у него зрела еще на берегу Повоя, когда они с Голевым похмелялись, но там вокруг была осенняя природа, то самое ее состояние, когда так хочется жить. Здесь же, у порога своего дома, стало ясно, что жить дальше невозможно, ибо теперь не спасет даже всеискупляющая исповедь перед матерью.
Деревнин бесшумно отомкнул дровяник, заперся изнутри и стал перекладывать поленницу. Работал до пота, пока не добрался до заповедного угла, где хранился зарытый еще после гражданской револьвер. Он выкопал жестянку из-под монпансье, раскрыл ее и достал сверток из промасленной тряпки. Ржавчина не достала револьвера, и патроны оказались как новенькие. Деревнин зарядил полный барабан и вдруг почувствовал, как задрожали руки. Вот сейчас надо отвести курок, приложить ствол к виску и надавить спуск. И все разом кончится… Он достал из котомки флягу, сделал несколько глотков и неожиданно вспомнил начкара Голева.
«Меня сейчас не будет, а он, гад, останется жить, — с завистью и обидой подумал Деревнин. — А потом — стой! Он же сказал, будто вложил мне холостые патроны! Я первый раз, так мне холостые, вроде тренировки…»
Он машинально отпил еще, затем спрятал револьвер за пазуху и, озираясь, вышел со двора. Если ему Голев вложил в магазин холостые, то ведь Деревнин никого не убивал! Не расстреливал!
От внезапной прилившей надежды он заметался по улице, лихорадочно соображая, где живет Зинаида Солопова — вдова, у которой притулился начкар Голев. Наконец вспомнил и бегом помчался по гулким, пустым улицам, сдерживая шаг лишь при виде прохожих. Через четверть часа он уже был возле особнячка, во дворе которого зычно лаял пес. Деревнин торкнулся в калитку — заперто. Не долго думая, перебрался через заплот и, прижимаясь к нему, чтобы не достала собака, заскочил на крыльцо, постучал. Через минуту в сенях зашлепали босые ноги, дверь распахнулась. Голев стоял в трусах, но по виду еще не засыпал.
— Во! Ты чего прибежал? — спросил он недовольно.
— Товарищ начкар… Сидор Филиппович! Скажите, ради бога! — забормотал Деревнин. — Снимите камень с души!.. Вы мне правда холостые вложили?
— Тихо ты! — обрезал Голев и втащил его в сени. — Чего орешь?
— Правда, холостые? А? — напирал Деревнин. — Холостые же?
— Тьфу! — выматерился начкар. — Дурак, что ли? Или не похмелился?
— Скажите! Ну, скажите! — кричал Деревнин, хватая его за руки. — Холостые или боевые?! Ну?..
Голев затащил его в дом, прикрыл дверь.
— Набрали сопляков! — рычал он. — Ишь, нервная барышня! Чего, заснуть не можешь?
— Не могу, — забормотал он. — Спать не могу, есть не могу, жить не могу…
— А ты выпей литру и спи! — приказал начкар. — И встанешь как огурчик!
— Сидор Филиппович! — Деревнин упал на колени. — Холостые или нет?
— Сидор? — окликнула Зинаида из спальни. — Кто там пришел и что нужно?
— Убирайся отсюда, дурак! — злым шепотом заговорил Голев. — И язык прикуси. Служебная тайна, понял?
— А холостые? Холостые?! — воспрял Деревнин.
— Какой же идиот холостыми стреляет? — возмутился начкар. — Игрушки тебе, что ли? Пошел отсюда!
— Так боевые?.. Боевые?!
— А то какие же! Я что, пули тебе ковырять бы стал? — Голев пнул босой ногой Деревнина. — Ну и дубина! Иди домой!
— Говорил же — холостые… — выдавил Деревнин и поперхнулся.
— Говорил, чтоб руки не дрожали!
Деревнин заскрипел зубами и опустил голову, по-прежнему стоя на коленях.
— Да что тебя, силком выкидывать?! — закричал Голев.
Деревнин поднял глаза и выхватил из-за пазухи револьвер, взвел курок. Начкар попятился.
— Мне теперь все одно, — тихо сказал Деревнин. — Но и ты, паразит, жить не будешь!
. Голев повернулся, чтобы бежать в спальню, и Деревнин нажал на спуск… Осечка! Отсырели патроны!..
Деревнин взвел еще раз, и выстрел настиг Голева уже в проеме двери. Истошно завизжала Зинаида… Голев рухнул на порог и умер мгновенно: пуля попала в затылок.
— Убийца! — кричала Зинаида, стараясь поднять Голева. — Убийца!!
Деревнин, не глядя, трижды выстрелил, и крик оборвался. Спрятав револьвер, он вышел на кухню, выпил водки из голевской баклаги и, не скрываясь, покинул дом. Кобель на цепи проводил его лаем, но замолк, стоило лишь перескочить заплот.
