Муравейник в застекленном ограниченном пространстве — какой жуткий и многозначный образ-символ! Символ устанавливаемого кем-то предела в развитии, символ искусственно вносимой обреченности на инфернальность, бесконечно повторяемый круговорот низших форм жизни. И предел этот — венцу Природы, человеку. И предел этот — народу, который всей своей предыдущей историей доказал способность и к освоению огромных земных пространств, и к проникновению в сокровенную суть понятий об окружающем мире, о законах Вселенной. (Может, и поставлен был этот предел потому, что чьим-то неведомым целям мешала эта устремленность в даль и высь, этот гигантский размах, эта богатырская игра мощных народных сил?)
Муравейник под стеклом… Зловещий смысл насильственного эксперимента над массами живых существ. Только достроят свою пирамиду до сверкающих высот стеклянного потолка — и рука Шиловского несколькими энергичными движениями вновь разворошит, разрушит — «до основанья, а затем…» (как поется в знаменитом гимне только у нас, в общепринятом переводе на русский язык. Подумать только! Ни французы, ни англичане, ни немцы, возможно, далее и не подозревают, как радикально искажен смысл известного творения Эжена Потье: они ведь вряд ли занимались обратным переводом с русского на свои языки, они пользовались оригиналом, где столь бескомпромиссного сокрушительно-разрушительного смысла не вкладывалось).
А какой корм придумал «биолог Шиловский для своих подопечных! Живая черепаха… Ее защитный панцирь, „выкованный самой природой — для естественных условий, в этом случае бессилен и обрекает ее на смерть долгую и мучительную — заживо быть съеденной: муравьи, „малые мира сего“, проникнут всюду. И вновь при чтении романа возникают ассоциации неожиданные и странные… Вот, скажем, комбеды на селе. Можно было припрятать достояние свое, хотя бы самое необходимое, для возобновления жизни обязательное, укрыть в хитрые мужицкие закрома — не достать городским продотрядам. Но свои-то „малые“, свои-то бедняки — они и под панцирь черепахи заберутся, обгложут дочиста. Тем более те, кто бедны были не по чьей-то злой воле, а по собственной лености — ведь были же и такие! Оказывается, если „есть миром“, то ничего не останется и от единоличного «мироеда“, стоит лишь сменить знак власти…
Да что муравьи — муравейник лишь экспериментальная модель для профессионального революционера, у которого за плечами даже лекции в Сорбонне. С людьми — существами не просто живыми и социально организованными, вроде муравьев, но еще и мыслящими — намного сложнее. Они ведь могут взбунтоваться и любые преграды — не только стеклянные — сокрушить в ответ на бесконечное, перманентное разрушение их уклада жизни, самих его устоев. Вот и нужны шиловским такие, как Андрей Березин, с неисчерпаемой жизненной силой, взвихренностью и сумятицей чувств и мыслей, но — направляемые умелой рукой, повязанные кровью жертв, вольно или невольно повстречавшихся на крестном их пути…
Только просчитаются Шиловский и его наставники (а ведь за ними фигура невыдуманная и куда более известная — Лев Троцкий!). Прозреет Андрей Березин — в мучениях, вновь и вновь сдирая коросту с души своей, как сдирал коросту с раны, чтобы не отключиться, не заснуть, читая — для науки — ряд жутких в своем однообразии приговоров несчетным жертвам ревтрибуналов, прозреет, хотя повязал его Шиловский — пытался повязать! — кровью не только мертвых, но и родственной кровью живых. Прозреет — и уйдет от предназначенной ему страшной службы. Уйдет старинным русским способом — в нети. А когда поймет, что спастись самому — это еще ничего не значит, и нельзя спастись в одиночку, тогда примет он страдание вместе с народом и под чужим именем добровольно пополнит население ГУЛАГа…
Причудлив вымысел писателя. Как поверить, что человек сам себя обрекает на неволю? Но… Что делать Андрею, если машина идеологического подавления в руках шиловских не просто жизни его требует — списать в расход легче всего, — но душу живую ей подавай! Укрыться там, где и в голову не придет искать его…
И потом — помните судьбу князя Игоря, предпочевшего, по версии Сергея Алексеева, позор плена честной гибели в бою, лишь бы всколыхнуть сознание народа, сплотить его, предотвращая куда горшую беду полного порабощения. Андрею Березину даже проще, чем князю Игорю: он чести-то своей в грязь не втаптывает.
Впрочем, легче ли? Для себя-то он поднялся на новую духовную высоту, принимая и это искушение. Для других, для большинства он — отверженный, «враг народа, человек, которого можно как угодно унижать, превращать в „лагерную пыль“. Его, представления которого о чести и достоинстве сословно высоки: „Я дворянин и русский офицер“… „Власть над собой — самая высшая власть“… Знаменателен его случайный вроде бы разговор с Тарасом Бутениным, который готовится аж в красные генералы, а холопа в душе преодолеть не может, ему бы хоть одним глазком вождя увидеть. Так вот, Березин, объясняя Тарасу, что повиноваться государю долг дворянина, но при этом чести ронять немыслимо, с полным убеждением предсказывает, что случилось бы, коль государь унизил бы его, Березина: подчиниться-то он подчинился бы, но тут же, на глазах государя, и застрелился бы. Сам. „Моя жизнь — в моих руках“…
Уберечь честь и достоинство Человека. Уберечь душу в любых искушениях. Эта мысль — опорная для всего романа. Родительница Андрея, ставшая монашкой, матерью Мелитиной, несет в себе огромный заряд духовности. Как ей принять новую власть, разорившую ее родное гнездо, разоряющую святые места, ломающую весь уклад жизни народной? И не принять как? Ведь любая власть — от Бога… И она сопротивляется по-своему — бесконечным смирением, неучастием в греховных делах новой власти, нравственно поддерживая всех, кого встречает на мученическом пути своем. Предостерегающ и остросовременен этот роман. Разве это не про наши дни — описание того, как вся страна превратилась в орущую толпу? И не о наших ли «реалиях» эти горестные сомнения: «Да разве может родиться хоть одна светлая мысль в этом оре? И разве прибудет любви и хлеба?»
Ныне снова разворошен людской муравейник. И вновь тычется он в какие-то невидимые — прозрачные? — преграды. И опять куда-то зовут новые шиловские — в новые светлые, только теперь уже рыночные, дали. Куются новые крамолы против натерпевшегося за века народа. И сколь же современно звучат в романе предостерегающие слова: «Я против того, чтобы власть души человеческие искушала, чтобы грех в добродетель возводила».
И будто к новым властителям дум обращены раздумья Березина: «Вы-то новый путь придумаете, коль на этом заблудитесь. А вот люди за вами будут кидаться, будто скотина за пастырями». Кидаться к новым испытаниям, распрям, к новой — не дай Бог! — крови, к новой гражданской войне…
Весь строй романа, православные и — глубже! — еще языческие славянские корни мироощущения его героев, их грезы о справедливой и честной, праведной жизни, их тоска по чистоте и высоте помыслов и деяний в кровавом хаосе революционного переустройства общества, их устремленность к миру и покою, гармонии во всем и вся, к согласию с природой и человечеством, с мятущейся душой своей — не могут не волновать читателя. Новый роман Сергея Алексеева — новая и, надеюсь, не последняя его высота. Большие надежды вселяют глубокие и смелые его книги. Россия осознает себя!»Коль хоть один говорит, а другие про то думают — не пропал народ! »
ВАЛЕНТИН СВИНИННИКОВ
