Державин вызвал Кондратия и поручил ему отвести мальчика в приказ общественного призрения.
— Ишь, как его припрыснули! — ахнул Кондратий. — Вся спина в рубцах!..
— Вели моим именем штаб-лекарю описать имеющиеся на нём боевые знаки, — приказал губернатор.
Для того времени явление это было вполне обыкновенное, но, к чести Державина, все доходившие до него жалобы подобного рода не оставались без последствий. Он обратился к предводителю дворянства, предложив ему собрать сведения о состоянии и поведении Дулова. Соседи помещика, не желая выносить сор из избы, отнеслись неведением, уездный же суд донёс о двух жалобах на него за побои. В конце концов мальчика пришлось вернуть Дулову, однако Державин строго предписал ему обращаться со своими рабами снисходительно, угрожая в противном случае отдачей под суд.
На том история с пастушонком кончилась. Надо думать, что Дулов был барином мелким, который не мог и не посмел войти в открытую борьбу с губернатором.
Но случай этот послужил началом широкой неприязни провинциальных помещиков к Державину, посмевшему остановить их произвол. Упрямо воюя с жестокостью крепостников, губернатор всё более убеждался, что ему трудно рассчитывать на лёгкую победу. Свои огорчения Державин изливал в домашних разговорах с верной Катериной Яковлевной, в письмах к друзьям — Львову, Капнисту, Гасвицкому, который вышел уже в отставку и побывал оренбургским и бузулуцким предводителем дворянства.
Осенью 1787-го года Гасвицкий собрался к старому своему другу в гости. Жил он теперь не так далеко от тамбовских земель, в своём курском имении Сорокине Старооскольского уезда. Добирался долго. Всю осень было погодливо, дороги раскисли, и даже на буграх блестела водой потная земля. Средь пожолклой листвы сиротливо выглядывали красные ягоды волчьего лыка, не надобного ни человеку, ни птице.
Низкий губернаторский дом походил на осаждённую крепость. Гасвицкий стретил у дверей камердинера Кондратия, дежурившего со сломанной фузеей; в людской, обнявши орясины, вповалку спала челядь. Сам Державин в халате наопашку расхаживал по комнатам, проверяя готовность фортификаций.
— Да ты никак турка в Танбове ожидаешь? — удивился Гасвицкий, немного робея перед высоким положением своего друга.
— Куда там! — махнул рукою губернатор. — Если бы турка! Вишь, объявил мне войну по всем правилам сего искусства некий грозный генерал...
— Так принимай испытанного воина в свою дружи ну! — ни о чём более не спрашивая, воскликнул Гасвицкий. — А где же драгоценная Катерина Яковлевна?
— Готовится отъехать в недоступные противнику земли — к тамбовским нашим знакомым Ниловым или к другу моему Степану Данилычу Жихареву.
За скромным по случаю поста столом друзья выпили по рюмице, спомянув пережитое.
— Расскажи, Гаврила Романович, что за генерал на тебя войной идёт? — полюбопытствовал Гасвицкий. — Да и кто может поднять руку на первого в губернии человека?
— Ах, Петруха! — понурно отвечал Державин. — Глушь и дикость тамбовцев мне надоедать стали. Местное дворянство так грубо и необходительно, что воистину ни одеться, ни войти, ни обращения, как должно благородному человеку, не имеют. А осеневать тут и вовсе тошно. Веришь, не успеваю одно неприятное дело кончить, как другое наваливается. Только-только помирил дикого старца, известного у нас буйною и нетрезвою жизнью — Михайлу Сатина и незаконных его детей с другими наследниками. И на тебе! Появился генерал-майор Загряжский. Он давно уже избрал для постоя своего полка собственное имение Куровщину и разорил незаконными поборами соседских государственных крестьян и однодворцев. Кормил полк на их счёт и насильно забирал провиант и фураж за три года вперёд, что не позволено войскам даже и в чужих землях...
— Что ж, он теперь пустил против тебя боевыми порядками полк свой? — густым голосом отозвался Гасвицкий.
— Нет, полк его выведен на Кавказскую линию. А он, вишь, выпросился в отпуск и начал новые проделки. Приказал всем своим крестьянам, а также чужим соседним собраться и строить ему дом. Насильник! Кажный должен был к нему являться со всем инструментом и необходимым материалом...
— А у кого не было лесу?
— Те сами оставались под открытым небом: гренадеры и бомбардиры из свиты генерала разбирали избу несчастного мужика в час времени. И тот сам вёз свои лесины Загряжскому. А сейчас генерал и до меня добрался. Веришь ли, взял из театра казённого машиниста и увёз к себе в имение. Я, ссылаясь на то, что в нём нужда, потребовал его присылки. Генерал преспокойно объяснил, что не выпустит. Тогда... — Державин смял салфетку и бросил на стол. — Тогда я приказал взять у него машиниста насильно, через полицию, что и было исполнено...
Гасвицкий оглушительно захохотал, отчего и без того красное его лицо налилось сизой кровью. «Эх, Петруха! Смерть примешь от апоплексического удара», — невольно подумал Державин и, пришепеливая от волнения, сказал:
— Но не на того он напал! Меня ему не съесть!..
— Проварилось ли белужье звено? — решив отвлечь мужа от неприятного разговора, осведомилась Катерина Яковлевна.
Гасвицкий вместо ответа только зачавкал набитым ртом, а Державин подцепил кусок и поморщился:
— Кушанье солоненько состряпано! Али ты, хозяюшка, в кого-то влюблена?
— Ах, милый суевер! Влюблена — и сколько лет! — в тон ему ответствовала Катерина Яковлевна, залившись нежным румянцем. — Да всё в тебя, в тебя, Ганюшка!..
— Ну ладно, — посветлел губернатор. — Тогда попотчуй нас к чаю сдобниками. Да вели подать на стол сахару и колотого и толчёного...
Рёв, гиканье и свист заполнили площадь. Нерадивый отставной бомбардир, спавший в приворотной будке, кинул алебарду и прыснул вдоль улицы. Против окон в сопровождении двух штаб-офицеров остановил коня Загряжский — тучный, пучеглазый, длинноносый, в зелёном генеральском мундире. Он размахивал шпагою и кричал дискантом:
— Эй, губернатор! Выходи, обидчик, потолкуем!
Кондратий побежал было в людскую за ополчением, но, убедившись, что прямой опасности губернатору нет, воротился, покачал сивеющею головой:
— Ишь пялится пучеглаз, ровно сирин ночной! Спородила его мать, а ума не вложила...
Державин не выдержал, вскочил на высокое окно:
— Пошто ж ты сильничаешь, ирод? Уважай государынину власть!
Загряжский ещё пуще выпучил глаза:
— У меня, вишь, никому спуску нет! И ты для меня не губернатор, а... — и он похлопал себя по широкой заднице, обтянутой голубыми рейтузами.
Гасвицкий побагровел:
— Ну, погоди, я тебе сошник твой длинный переломаю!
Он выхватил у Кондратия фузею и на тяжёлых ногах кинулся к двери. Но Загряжский стрекнул шпорами лошадь и полетел центральной улицею, выкрикивая срамные слова.
— Ну что с ним прикажешь делать! — сокрушённо сказал Державин вернувшемуся другу. — Ведёт себя татски, да и тверёзым никогда не бывает.
Проводив Катерину Яковлевну, старые друзья сидели за ужином. Им прислуживал Кондратий, который рассказал об услышанном от соседской кухарки:
— Наш-то енерал с двумя пистолетами ворвался в обед к господину Арапову при больших гостях. Слуги попадали, как сноповье. Стращал разными угрозами ваше высокопревосходительство. Грозился, что дождётся ночами вашего выезда...
Сержение генерала не испугало Державина. Бесило другое: опять секретарь Гудовича Лаба, проворный, умеющий подольщаться к разного характера людям, вместе с вице-губернатором Ушаковым зачнёт плесть свою паутину. А Гудович, видать, человек слабый или, попросту сказать, дурак, набитый барскою пышностию. И наушничанье сие он воспримет как новый знак неблагополучия в губернии Тамбовской...
Внизу раздались тяжёлые удары в дверь. Губернатор поднялся:
— Кондратий! Ежели это давешний безобразник — впусти, мы с ним объяснимся.
Один из офицеров, сопровождавших днём Загряжского, развязно вошёл в кабинет:
— Имею честь, ваше высокопревосходительство, передать вызов от его высокопревосходительства генерал-майора Загряжского на дуэль. Как благородный дворянин он предлагает вам кровью смыть нанесённое ему оскорбление.
— Гаврила Романович! — медведем поднялся Гасвицкий. — Дозволь я вместо тебя отправлюсь на дуэль. Могу на шпагах, могу и на пистолетах, а могу... — он растопырил огромную свою пятерню, — и на кулачки вызвать...
— Постой, братуха, дело сурьезное! — усадил его Державин и оборотился к офицеру: — Я как губернатор дурачества такого совершить не могу! — он повысил голос так, что слова его были слышны за окном, где в темноте прятался Загряжский. — Но если господину генералу угодно объясниться со мной по какому-то частному делу — прошу его к себе. Если же у него дело официальное — приглашаю его как правитель в наместническое правление во время присутствия. Честь имею!..
