Бельский не дрогнул пористым лицом.
— Обнесли меня! Я всё подробно прописал о том, вот и бумага заготовлена...
Державин, всё более распаляясь, повысил голос:
— Видать, к каверзам своим приплели вы и невинных людей! Идите да подумайте на досуге, как вам впредь поступать надлежит.
Надобно прогнать эту негодь прочь из Тамбова, да сие сделать непросто. Пользуется Бельский протекцией княгини Вяземской, А. И. Васильева и шпыня Нарышкина. Как быть, коли все они прашивали покровительствовав жулику, вследствие чего Державин понуждён ограничиваться токмо выговорами и пристращиваниями! Может, подействует?
Но после такого напрягая Бельский невинно спросил:
— Ваше высокопревосходительство! Не будет ли милости вашей послать меня для сбора недоимок в Моршанск?
— Во-он! — сорвал голос губернатор и затопал ногами.
Бельского смело. Державин накинулся на ухмыляющегося Кондратия:
— А ты что стоишь статуй статуем? Порядок забыл? Вона час пополудни било... Почту небось привезли!
— Вы же велели сперва его благородие позвать...
— «Сперва, сперва»! Вечно ты пререкаешься. Барин лучше тебя знает, с чего начать!
Камердинер всё-таки заметил уходя:
— Бить яйцо с нуги аль с тельца — кака разница...
Неисправим, околотень! Ни на час без побасёнки.
Державин, остывая, принялся за бумаги, всё ещё ворча себе под нос:
— По каковски это сделано? Что за тарабарский почерк!.. Опять кляуза!..
Он откинулся на спинку кресла с потяготой: устал письма сочинять, разбирать жалобы, составлять прожекты по благоустройству города.
— Наконец-то! Экой ты, братец, право, рахманный! — уже миролюбиво встретил Державин Кондратия, замешкавшегося с почтой.
Огромный ворох разноцветных кувертов с сергучными печатями лёг на губернаторский стол. Писали сенаторы, секретари императрицы и светлейшего князя Потёмкина, придворные, купцы, издатели, чиновники-просители и просто искатели поживы, авантюристы, каких было множество в бурный екатерининский век. Звезда Державина на государственном небосклоне взошла уже достаточно высоко. В нём совместились правитель, умный и образованный гражданин и радушный хозяин. Он выписывал из Москвы с одинаковой заботливостию и канцелярских служителей для губернского правления, и балетмейстеров, и машинистов, и архитектора для постройки театра, тюремного замка и кирпичного завода.
Державин быстро просматривал конверты.
— Ба! — не удержался он. — От Капниста ответец? От дорогого полтавского помещика. Кликни-ка, Кондратий, Катерину Яковлевну...
Он в волнении поднялся. Ах! распался их незабвенный кружок. Львов сидит в столице и творит там чудеса. Взялся найти каменный уголь и нашёл — где! — у себя под боком, в Валдае. «А сколько сего угля нашёл, — писал он, — скажу только, что если ваш Тамбовский архитектор возьмётся сделать над светом каменный свод, то я берусь протопить вселенную». Да и зачем Львову какой-то тамбовский архитектор, когда сам он первый зодчий России, заполонивший её своими проектами — образцовых почтовых дворов для провинции, дворянских усадеб и сельских церквей, собора Борисоглебского монастыря в Торжке, почтового стана в Питере. Но, любимец всесильного Безбородки, и он мечтает сбросить оковы «дворской жизни», искать душевного освежения и бодрости в сельских трудах и утехах...
Бедняга Хемницер уже не мечтает ни о чём. Отправился с посольством в Оттоманскую Порту, тяжко захворал в Смирне и опочил там в 1784-м году...
А Капнист, неугомонный Капнист удалился от столичной суеты в своё украинское имение Обуховку с милейшей Сашулей. Растит детишек — старшего назвал Гаврилой! — пишет стихи, воспевает природу, изучает науки, а крестьян своих приятельски именует соседями...
Едва завидя пригоженькое личико жены, Державин чуть не бегом поспешил ей навстречу:
— Ангел мой! Письмо от Васеньки с Сашулей!
Губернаторша и в Тамбове не сидела сложа руки: вязала, плела искусно корзинки, вышивала, рисовала, собирала девиц, занимаясь с ними разучиваниями ролей для театра, шитьём костюмов и расписыванием декораций.
— Наконец-то! Дорогие Копиньки! — с нежною улыбкой откликнулась она. — Получили ли корзиночку моей работы?
— А как тебе удались, Катюха, силуэты на медальонах! — воскликнул Державин. — Капнист вылитый, да и тамбовский губернатор получился неплохо.
Катерина Яковлевна милостиво подставила щёку для поцелуя и села в низкие кресла.
Медленно, дабы продлить удовольствие, Державин принялся читать написанные знакомою рукою строки:
— «Милостивая государыня моя, Катерына Яковлевна. Любезный друг Гаврила Романович. Как бы обрадовали меня последним письмом вашим, уведомляющим, что вы избавились начальства Тутолминского и переведены в Тамбов. Вы не можете себе представить, как я тронут был етим приятнейшим известием. Вы приближились ко мне. Я от вас теперь буду только с лышком 500 вёрст. Следовательно, я не отчаеваюсь вас посетить... Благодарю вас, милостивая государыня Катерына Яковлевна, за жену и за себя, за прекрасный подарок корзинки и силуетов. Неоцененный подарок, а наипаче когда воображу, что всё то работали прекрасные ваши ручки, которыя тысячу раз мысленно целую. Ах! ежели б удалось хоть сотую часть сей суммы в самом деле их поцеловать; а то в мыслях так целую, как голодный во сне ест. Только зубами воздух кусает. Так то и я. Но надеюсь, что бог позволит мне удовольствие вас, любезнейших мне людей, видеть, а следовательно и ручки ваши поцеловать; сиречь, ваши, сударыня, а не ваши, господин кривой мизинец...»
Державин в сём месте не удержался, заколыхавшись от смеха и подняв растопыренную пятерню.
«Ганюшка мой кланяется вам, а Катенька нет, за тем, что вся слилась и склеилась оспою. Итак и за неё вам кланяюсь, и за жену, которая так засуетилась около дочери своей, что не отстаёт ни на минуту и не может и к вам теперь писать. Но уверяет чрез меня, что несказанно вас любит и почитает и желает, чтоб вы её столько ж любили. Прощайте. Я пишу затем так коротко сие письмо, что не надеюсь, что оно застало вас в Питере и будет следовательно вояжировать по всей России и приидет к вам в Тамбов как горчица после ужина. Прощайте. Желаю вам всевозможных благ. Ещё целую ручки ваши, Катерына Яковлевна, а ваше губернаторство дружески обнимаю...»
— Как живого вижу Василья Васильевича! — Катерина Яковлевна встала с кресел, положила голову на плечо мужа.
— Катюха, давай ему послание сочиним. Пособляй!
— Кто же лучше тебя, Ганюшка, в сём свете сочинить сумеет!
Она с кроткою улыбкой следила за быстрой рукой мужа.
— Изволь, готово! — Державин поднялся с листком:
«Гаврила, тамбовский губернатор, и Екатерина, тамбовская губернаторша, здравия вам желают и нарочного курьера наведаться о здравии вашем отправляют, и о себе объявляют, что они очень весело и покойно поживают и всю петрозаводскую скуку позабывают, и вас к себе в гости приглашают, и бал для вас и пир сделать обещают, и более писать теперь чего не знают...»
— Весело справлено! — Катерина Яковлевна сделала приписку и самолично законвертовала письмо. — А что наш губернатор? Ужли намерен седни всю эту почту прочесть?
— А это зависит от приказаний дражайшей госпожи губернаторши! — в тон ей ответствовал Державин.
— Тогда иди-ка, Ганюшка, я тебе лучше спиночку почешу...
28 июня 1786-го года, в годовщину восшествия на престол императрицы Катерины Алексеевны, в зале Тамбовского дворянского собрания состоялось празднество, особая пышность которого объяснялась присутствием генерал-губернатора. На сцене представлен был греческий храм. В подражание древнему афинскому обычаю из него вышли попарно дети в белых туниках, с цветочными перевязами. Во время их шествия хор исполнил сочинённый Державиным к сему случаю «Гимн богине»:
Премудра» Афина!
Всещедро божество!
Ты нам покров едина,
Ты наше торжество!
Благоволи прибавить
Щедроту к нам свою,
Почтить того, прославить,
Кто только лишь твою
Одну святую волю
И твой закон хранит...
Дети остановились перед наместником, поднесли ему венец, сплетённый из дубовых листьев, и корзину цветов, а юноша обратился к Гудовичу:
— За оказанные благодеяния здешнему обществу подносим искренние знаки нашей вам благодарности и почтения.
— Позволь, — добавила девушка, — да радость нашу изъявим мы плясками и играми...
Празднество завершилось балом и иллюминацией...
Гудович был в восторге от оказанной ему чести. Отъехав в Рязань, он там столь часто повторял подробности празднества, что каждый знал о них, словно был сам свидетелем торжества. Рязанский губернатор Волков прямо говорил, что если и поправится Тамбов, как только Державиным.
