Появлению Мишенева Пятибратов был рад, обнял приятеля, оживился:
— Каким ветром занесло в такую непогодь?
— Попутным, крепким! — отозвался Герасим, поеживаясь.
— Да ты промок, как курица! Айда ко мне.
Пятибратов занимал в доме квартиру из двух комнат с окнами, выходившими на неприглядный двор, заваленный ящиками, пустыми бочонками из-под капусты и огурцов. В жарко натопленных комнатах было уютно и хорошо. Небогатая обстановка с обеденным столом посередине, застланным голландской скатертью, жесткой от крахмала, с занавесками на окнах, с цветами на подоконниках, стульями в чехлах, с дешевенькими картинами и комодом, заставленным безделушками, — все было как будто к месту и располагало к отдыху и дружеской беседе.
— Не тяни, сказывай, — обратился к Герасиму Пятибратов.
— Переезжаю в Саратов.
Яков Степанович радостно прихлопнул и понимающе поднял руки.
— По такому случаю не грех пропустить и по чарочке.
Он подогнул скатерть на столе, принес графинчик с наливкой, две рюмочки и закуску.
— В нашем полку прибыло. Ясненько!
Они чокнулись.
— Я догадываюсь. Не обошлось дело без Арцыбушева.
Мишенев согласно кивнул.
— А теперь сказывай все по порядку.
— Работать вместе, радости и печали — поровну с тобой, Барамзиным и Голубевой. Мне заново не начинать.
Герасим вынул из внутреннего кармана пиджака «Искру» со статьей Плеханова:
— Свеженький номер.
Он положил газету на стол, разгладил ладонью изгибы и стал читать вслух.
— «Мы, всегда враждуя с ревизионизмом, вовсе не всегда обязаны враждовать с ревизионистами…» Каково, а?
— Давай дальше, — помрачнел Яков Степанович.
И Герасим читал о том, как Плеханов предлагал проявить к меньшевикам «мягкость, миролюбие, снисходительность».
— Слюнтяйство! — сурово и негодующе крикнул Пятибратов. Он грустно покачал головой и тяжело вздохнул.
— Беспринципность, — сказал Мишенев. — Она дорого обойдется. Недаром Владимир Ильич вышел из редакции.
— Об этом надо толково рассказать ребятам, а то они спрашивают, в чем дело, спорят, особенно на сталелитейном. Хорошую память оставили там ваши уральцы. До сих пор вспоминают Рогожникова с Тютевым.
— Недавно арестованы.
— Жаль. Очень жаль.
— Не будем терять времени, Яков. Надо бы собраться, обговорить, высказать свое отношение вот к этому, — он потряс газетой в воздухе, — «Искра», да не та…
Они условились, что сегодня же вечером встретятся и все обмозгуют. Яков Степанович сказал, что пригласит Марию Петровну, Барамзина и еще одного надежного паренька, гимназиста Володю Антонова — руководителя рабочей молодежи.
— Ну, ты отдохни с дороги. Располагайся, как дома, а я пойду, — Пятибратов весело подмигнул. — Вовремя ты появился, Герасим.
Все, кажется, как нельзя лучше началось. От встречи с Пятибратовым на душе потеплело. Устроится в страховой отдел губернского земства — в этом помогут товарищи. И жизнь пойдет своим чередом, как в Уфе, напряженная, полная забот и тревог.
«Все, все будет, Герасим! — сказал он себе. — А теперь, действительно, не мешает и отдохнуть».
Герасим прилег на мягкий диван, покрытый ковриком, в чем был, не раздеваясь. Дорожная усталость брала свое. Он заснул крепким сном. И проснулся, когда стукнула дверью Саша.
— Я не разбудила гостя? — спросила она, протягивая Герасиму руку. Посмотрела на него широко открытыми, улыбающимися глазами, поправила пышные пряди волос.
— Здравствуйте, Саша, здравствуйте! Простите великодушно, прилег с дороги и уснул.
— А я уже сбегала к Марии Петровне. Вот-вот придет.
Она блеснула карими глазами, дала понять Мишеневу: осведомлена о вечерней встрече комитетчиков. Герасим не удивился. Понимал: Саша, как и Анюта, посвящена в их дела. Выполняла поручения комитета, когда не мог это сделать по конспиративным соображениям Пятибратов. Кружок, в котором она занималась, вела в фельдшерской школе Голубева.
Ждать Марию Петровну пришлось недолго. Она зашла, тряхнула зонтиком. По глазам, смотревшим на него с любовью и надеждой, Герасим Михайлович понял: Голубева тоже рада его появлению в Саратове.
— Поможете нам, Герасим Михайлович, а то мы совсем запарились, хоть плачь, — откровенно призналась она.
Три дня назад Мария Петровна получила весточку от Ленина. И сразу как бы отодвинулось уныние. Уж больно много хлопот причиняли «бесы» — транспортеры, доставляющие заграничную литературу. Владимир Ильич напоминал о давних встречах в Самаре и выражал желание возобновить старую дружбу. Голубева все еще находилась под впечатлением доверчивого и искреннего письма.
— Как чувствует себя Касатушка? — спросила Мария Петровна.
Мишеневу было приятно, что она вспомнила об Анюте и назвала тем милым именем, которым ласково называл он Анюту в самые счастливые минуты их жизни. Голубева, разумеется, не знала об этом, просто упомянула конспиративную кличку лишь потому, что хотела подчеркнуть другое — недавний приезд Анюты в Саратов за литературой по поручению Лидии Ивановны Бойковой.
— Сейчас ей трудновато: ждет ребенка, — ответил Герасим.
— Одно другому не мешает. Я тоже мать… Надо, чтобы Касатушка быстрее прилетела сюда.
— Я еще сам не устроен, Мария Петровна.
— Все устроится, а с квартирой поможет Егор Васильевич Барамзин.
— Дело не только в квартире. Я не знаю, долго ли задержусь в Саратове. Могут отозвать и направить в другой город.
— И все же Анне Алексеевне лучше перебраться сюда. Надо заканчивать фельдшерскую школу.
— Пожалуй, вы правы, но не будем загадывать…
Герасим Михайлович не мог знать, что в Самаре уже получено письмо из Женевы. Крупская писала:
«Хорошо, если бы вы послали какого-нибудь делегата большинства в Сибирь, например, Петухова (Мишенева), а то оба сибирские делегаты от меньшинства и, чай, несут им ниведь о расколе».
Поездка в Сибирь отпала лишь потому, что Герасим Михайлович был направлен в Саратов чуть раньше полученного письма.
Барамзин пришел с Яковом Степановичем.
— Легок на помине, — Мария Петровна развела руками. Егор Васильевич снял очки, протер их, снова водрузил на переносицу, протер мокрую бороду. И только после этого поздоровался за руку сначала с женщинами, а потом с Мишеневым.
— Привет первой ласточке на саратовской земле! — сказал он, вкладывая в эти слова определенный смысл. Мишенев был первым в городе, кто мог передать впечатления непосредственного участия в работе съезда.
— Ждали тебя, как солнечный луч в непогоду.
— Проясните, что за границей делается, — попросила Голубева.
До нее просочились слухи об окончательном расколе. Зная Ленина, Мария Петровна острее восприняла напряженную обстановку в Центре.
— Скажу, все скажу, дорогие товарищи, но прежде всего хочу поблагодарить вас за вашу заботу о жене. Анюта не забудет ее никогда.
— Так уж «не забудет никогда», — рассмеялся Барамзин. — Ну, а если серьезно, то, честно говорю, удивила меня Касатка и смелостью своей и непосредственностью. Боевое крещение, первый экзамен Анна Алексеевна выдержала молодцом.
Появился Володя Антонов в форменной фуражке и шинели с блестящими пуговицами. Войдя в комнату, он неловко переминался с ноги на ногу, пока Пятибратов запросто не сказал:
— Не топчись, Волька. Раздевайся, и будем знакомиться.
Антонов быстро сбросил шинель и остался в гимназическом мундире, подчеркивающем ладную, широкоплечую фигуру юноши. Он громко поздоровался и, все еще робко, подойдя к Мишеневу, которого видел впервые, представился:
— Володя Антонов.
— Очень приятно, молодой человек.
Саша накрывала стол. Ей помогала спокойная, но спорая в движениях Голубева. Мария Петровна, к случаю, вспомнила:
— Белая скатерть мне всегда напоминает застолье в доме Ульяновых. Вот так же, почти каждое воскресенье, мы собирались на чаепитие. Нас смущала белоснежная скатерть на столе. Я иногда заливала скатерть чаем, к огорчению Марии Александровны… Сашенька, предупреждаю: могу по старой привычке капнуть варенья или плеснуть чаем из блюдца.
— Лучше не надо, Мария Петровна, — ответила, улыбаясь, Саша.
— Постараюсь. — И, совсем не желая этого, на самом деле капнула на скатерть. — Это что-то уже роковое, — улыбнулась Голубева сконфуженно, — виновата белая скатерть…
Оживление, вызванное шуткой, настроило всех на домашний, семейный лад. Слушали Герасима Михайловича легко, непринужденно. Пятибратов и Волька Антонов допытывались, почему произошел раскол, а Марии Петровне и Егору Васильевичу хотелось больше услышать о самом Ленине.
И как ни велико было значение всего, что происходило на съезде, все, что произошло уже после отъезда Мишенева из Лондона, интересовало собравшихся за столом не меньше. Особенно увлечен был Антонов: перед ним открывался новый, совершенно неведомый мир. Взгляд его перебегал с одного на другого. Лоб морщился. Волосы на макушке топорщились.
