Бойкова глубоко вздохнула. Ей нелегко было говорить, хотя все, как она считала, уже отошло в прошлое.
— Я стала замечать: Михаила тяготят дети и семья. Больно было сознавать это, но я собрала волю в кулак и однажды сказала: «Я не связываю твою свободу»… Короче говоря, он уехал за границу, в Женеву. Встретился там с товарищами. Возвратился в Россию. Последовал новый арест, тюрьма…
Бойкова снова смолкла. Она встала. Подошла к столику с кувшином, налила воды в стакан.
— Я не утомила своим невеселым рассказом?
— Наоборот… Боже мой, сколько же вы выстрадали!
— Выстраданное счастье, Анна Алексеевна, подлинное, оно крепче того, что легко дается и легко исчезает. Да-а, на чем я остановилась? — проговорила она, возвращаясь к рассказу о себе. — Я поехала в Москву, чтобы добиться свидания с мужем, и убедилась: арест, тюрьма, а может быть, что-то другое надломили его. Он тогда ничего не сказал, скрыл от меня, что встретил другую женщину и полюбил ее. Я возвратилась в Уфу. И не было ничего дороже того, что я делала и делаю сейчас…
Тут Лидия Ивановна почувствовала, что вот-вот расплачется, и заторопилась:
— Я пойду. Дочурки заждались и, наверное, уже потеряли меня…
Анюта не удивилась быстрому возвращению Герасима из поездки. И это показалось ему странным. Не случилось ли что-нибудь? Он заглянул ей в глаза, поцеловал в щеку, стал не спеша снимать пальто. Обычно Анюта задавала вопросы, допытывалась то об одном, то о другом — и вскоре уже знала, как он съездил. Сегодня она молчала, думала о чем-то своем, ему не известном.
Он прошел к детской кроватке. Галочка безмятежно спала, раскинув ручонки. Дочка вполне здорова. Значит, причина в другом.
— Дома все в порядке? — спросил Герасим Михайлович.
— Разве что-нибудь должно случиться? — грустно ответила Анюта.
«Действительно, глупый вопрос». Но беспокойство не оставляло Герасима.
— Анюта, — как можно мягче сказал он, — все может случиться и со мной и с товарищами по работе. У нас жизнь такая…
— Вчера была Лидия Ивановна, просила тебя, как приедешь, сразу же понаведаться к ней.
— Наверное, опять неприятные сообщения из Заграничного центра…
— Не знаю, — Анюта наклонилась над самоваром, но Герасим предупредительно отстранил ее, взял самовар и понес к столу.
Она подала еду.
— Хаустов не заходил?
— Наведывался вскоре после твоего отъезда, сказал — вечерком заглянет.
Картошка, чуть поджаренная и подсушенная на сковородке, была особенно вкусна с солеными груздями и сметаной. Герасим любил, когда похрустывали на зубах картошка и грибы, засоленные с укропом и вишневым листом. Жена была мастерица солить грибы и огурцы.
— Со мной не хочешь?
— Я недавно ела, — отозвалась Анюта, налила чашку чая, подала мужу. Она положила руку на край стола и как-то отрешенно посмотрела на Герасима.
— Анюта, — сказал Герасим, глядя на ее красивые подрагивающие пальцы, — ты что-то скрываешь от меня.
Подала голос проснувшаяся Галочка. Жена торопливо направилась к кроватке и занялась дочуркой. Герасим встал, оделся и, уже с порога, напомнил:
— Я к Лидии Ивановне…
Для Мишенева Саратов был так же неожидан, как и арест саткинцев, о котором его предупредили в Белорецке. Спешный отъезд из Уфы ломал его планы, врезался клином в его жизнь. Казалось, только начал входить в курс дела, еще не опомнился от поездки в Женеву, как снова дорога, пусть не такая дальняя, но не менее обременительная и ответственная.
Новая работа Герасима не страшила. Раздумье вызывала Анюта. Как быть с нею? Брать с собой — неразумно и рискованно. Здесь все обжито, привычно, есть угол, друзья, родные. Сестра Дуня и женин брат Сергей — всегда поддержат и помогут в трудную минуту. А там?
Прежде чем поехать в Саратов, ему предстояло задержаться в Самаре, получить необходимые инструкции от членов Восточного бюро ЦК… Все же не хотелось покидать Уфу. Здесь сейчас разворачивалась самая интересная работа. И Герасим питал, пусть слабенькую, но надежду на то, что ого поймут и оставят на Урале.
— Как не хочется уезжать, — сказал он Бойковой.
— Нужно, Герасим Михайлович. За Анну Алексеевну не беспокойтесь, все будет благополучно, даже если задержитесь в Саратове. Но я думаю, что скоро вернетесь.
— Нет, Лидия Ивановна, предчувствую другое, — ответил Мишенев и начал искать повод, чтоб можно было за него ухватиться и убедить там, в Самаре, товарищей не отзывать его из Уфы.
— Скоро суд над златоустовскими рабочими. Надо быть здесь. У меня ведь личное поручение Надежды Константиновны.
— Суд отложили, Герасим Михайлович, до января, — лишила его последней надежды Бойкова. — Я уже переговорила с Анной Алексеевной. Она поняла и приняла это.
«Бывают люди, которым следует говорить прямо, пусть это и жестоко, — подумала Бойкова. — С плеч да в печь!»
— Но Анюта ничего мне не сказала. Теперь ему было понятно настроение жены.
— Правильно сделала, — заглянула в глаза Мишеневу Бойкова и качнула головой: — Кажется, мы поняли друг друга, Герасим Михайлович?
Она протянула ему руку.
Ей-то как раз и не хотелось, чтобы уезжал Герасим. Был дорог каждый человек для работы комитета, а тем более Мишенев — безотказный и преданный делу товарищ.
…Мишенев покидал Уфу незаметно для других, прикрываясь поездками по службе. Собственно, и знали об этом только Бойкова, сестра Дуня да догадывающийся Хаустов. Актив комитета все уменьшался.
Сборы в дорогу были недолгие — баул с бельем, а остальное все на нем. С Анютой условились: если в Саратове предстоит задержаться, подыщет квартиру и вызовет ее.
Стояли удивительно солнечные дни. Но лес уже был оголен. Открывающаяся пойма Белой, а за нею безбрежная равнина хорошо просматривалась в прозрачном воздухе на десятки верст. Вдали проступали контуры Уральских гор. Улетели на юг птицы. И только запоздалые косяки уток все еще тянулись, неохотно прощаясь со здешним привольем до будущего лета.
К Сафроновской пристани стягивались последние пароходы и груженые баржи, загромождая и без того тесноватые затоны, где все это хозяйство зимовало, а потом ремонтировалось к предстоящей навигации. Все было так знакомо и привычно Мишеневу, что щемило сердце.
Поезд стоял на первом пути. Герасим, не заходя в вокзал, прошел к вагону. Он постоял здесь, прощально взглянул на редкие домики железнодорожных рабочих, прилепившиеся на склоне. Кое-где вился сизый дымок, в огородах и садах жгли облетевший лист. Острый запах гари скатывался вниз, сюда, к путям, и смешивался с горьковато-кислым угольным дымом паровозов.
После второго звонка Герасим поднялся в вагон и занял место на лавке у окна. Думы его унеслись далеко от Уфы — в Самару, а потом в Саратов.
Прошлым летом он с Анютой ездил в Саратов, остановился у Якова Степановича Пятибратова. Четыре года назад познакомились с ним в Мензелинске, когда Герасим стал работать страховым агентом губернской земской управы. Должность была хороша тем, что позволяла вести пропагандистскую работу с рабочими по заданию уфимского комитета, устанавливать связи с политическими ссыльными других городов губернии.
Колония политических ссыльных в Мензелинске была одной из самых крупных и дружных. Она состояла из рабочих Сормова, Нижнего Новгорода, интеллигенции столицы, поддерживающих старые связи со своими товарищами. Тут Герасим прочитал первые номера «Искры», а еще раньше познакомился с экономическими трудами «Кредо» и «Антикредо», вызвавшими горячие споры и суждения среди подпольщиков.
Яков Степанович был всего на два года старше Мишенева. Общительный и веселый по натуре, он никогда не унывал. Смеясь, говорил о себе, как бы даже гордился: «Незаконнорожденный я. Кто они, мои родители, не ведаю. Может, я дворянских кровей? Только я-то без образования, звание рабочего человека ношу. Слесарь первой руки. Сделаю все, а ежели потребуется, и блоху подкую». Он был по гроб благодарен нижегородскому отставному унтер-офицеру Степану Пятибратову, усыновившему его.
Якова Степановича выслали в Мензелинск за участие в революционных кружках Нижнего Новгорода и Самары. Всем рассказывал, что по Сормову был знаком с семьей Заломовых и встречался с писателем Горьким.
Тем летом в Саратове они дважды выезжали на Зеленый остров. Пятибратов устраивал небольшие пикники. Внешне все было обставлено безукоризненно — комар носа не подточит. Беззаботная компания молодых людей совершала увеселительные прогулки. Сам Яков Степанович пел свои любимые песни: «Из страны, страны далекой» и «Есть на Волге утес». Он дурачился, шутил. Герасим сидел на веслах. Игриво подмигивая Анюте, Пятибратов говорил, что не зря был поручителем при венчании — муженек ее оказался неплохим. Анюта наклоняла голову. Шоколадный загар лица не мог скрыть проступавшего румянца. Мария Петровна Голубева, придерживая над головой зонт, прячась от солнца, ворчливо замечала:
