Франческо Прелати:
«…Огонь вожделения сверкал в глубине его зрачков. Искушение все больше овладевало им. Я торопил его совершить это новое преступление. По правде говоря, я не надеялся, что он уступит. Я просто тянул время. Когда он попросил меня подготовить комнату для совершения ритуала, я все еще не верил. Но когда я увидел, как он извлек из-под своих длинных манжет салфетку и флакон, я испугался за него и за себя. Я понял, что этот человек погибнет и увлечет за собой меня.
Баррон не появлялся, и он катался по полу, рвал на себе одежду, рычал, как зверь, пойманный в ловушку. Потом побежал в часовню, оставив мне останки плоти убитого. Я со страхом взял их и той же ночью закопал в святую землю у церкви Сен-Винсан».
Жиль:
— Вы возобновили жертвоприношения? — спросил священник.
— Да, но без результата.
— В Тиффоже?
— Да, в комнате, в присутствии Франческо и слуг…
— Вы прекратили их случайно или потому, что не верили больше в помощь дьявола?
— Потому что это был ад. Маленькие призраки больше не покидали меня. Они выходили из стены и опускались на мою постель, преследовали меня повсюду. Я обретал покой только в часовне.
— Вы прекратили заниматься содомией и убивать?
— Нет. Ко мне продолжали приводить красивых, нарядных мальчиков. Я забывал о своих слезах в их крови…
Жиль:
— Арест Сикенвиля (который был приговорен к повешению, но совершил побег из тюрьмы Монтегю), подчеркнутая предупредительность дофина, сопровождаемая комплиментами с двойным смыслом, вопросы, которые он задавал моим слугам и жителям Тиффожа, его манера смотреть вокруг, чуть склонив голову на плечо, эти медали на шляпе и особенно эти четки, которые он без конца перебирал, — все это беспокоило меня…
— Что же больше беспокоило: набожность дофина или его наблюдения за вами? Надеюсь, он не обнаружил следов ваших опытов?
— Нет. Он восторгался комнатами, которые я предоставил в его распоряжение, мебелью, убранством зала. Но отказался сесть в мое кресло. «Нет, нет, господин маршал, — сказал он, смеясь. — Прошу вас, не надо. Я ведь только случайный гость. Вы и так принимаете меня с большими почестями. Не надо ради меня изменять своим привычкам».
Сказав это, он начал рассматривать мое окружение: Бриквиля, Сийе, священника Бланше, двух слуг и мэтра Франческо.
Я хотел устроить пир и пригласить на него сеньоров из окрестных замков.
«Нет, нет, — сказал он, — мы здесь не для того, чтобы праздновать, а чтобы действовать в ваших и наших интересах. Время войн закончилось. Сегодня все хотят мира. Значит, надо положить конец разбоям на дорогах. Отныне мой отец, король, больше не потерпит присутствия бандитов, которые грабят, убивают и поджигают. Вот ради этого, прекрасный сеньор Рэ, мы и остановились на несколько дней в вашем замке. Мы этого никогда не забудем. Король хранит добрые воспоминания о вас».
О да, самые добрые! Унизив меня, арестовав моего главного капитана и даже не посоветовавшись со мной!
— Вы мне это уже говорили.
— Я на этом настаиваю, святой брат Жувенель, поскольку вы спрашиваете о причинах моего поспешного отъезда. Если дофин и не просил показать печи, он все равно со своими людьми совал нос во все углы, открывал двери во все залы, восхищался крепостью стен и потолков, хорошей приспособленностью замка к обороне, коврами и коллекцией фресок.
«Мессир Жиль, — говорил он приторным тоном, — ваш замок — настоящая жемчужина Пуату. Какие богатства здесь собраны! Не менее чем на сто тысяч экю! Вы просто счастливец. Право, эти сокровища превосходят все, что имеет король Франции вместе с бедным дофином!»
При этом его барсучий нос хищно втягивал воздух, а взгляд избегал встречаться с моим. Обволакивая меня ласковыми словами, он хотел слышать, как я молюсь. Мы стояли рядом в церкви. Нежно взяв меня за руку, он просил меня присесть рядом с ним. Стал расхваливать убранство алтаря. Любовался скульптурами ангелов, установленных в нишах. И так без конца, в течение нескольких дней. Я должен был терпеть все это, скрывая свое бешенство.
Наконец он уехал. Мы обменялись богатыми подарками. Он обещал «вскоре» навестить меня вновь, уверял в своей преданной дружбе. Он так запугал меня, что я решил, чтобы избежать королевского правосудия, покинуть Тиффож и просить покровительства герцога Бретонского. Это означало не только отказ от возможности получить золото, но и жизнь под постоянной угрозой, не ясной, но от этого только еще более зловещей. Вот почему я уехал в Машкуль, забрав с собой тех, кто был мне дорог…
— Среди них был Франческо Прелати? А остальных вы бросили на съедение королевским офицерам дофина, который мог в любой момент вернуться в Тиффож?
— Они не многим рисковали. Для короля они представляли слишком мелкую добычу.
— За исключением Эсташа Бланше.
— По отношению к нему я действительно поступил неосмотрительно. Но он сказал, что переутомился, почти заболел, и я не настаивал.
— Вы доверяли ему?
— Отчасти. Но он не знал все же всех наших секретов.
— И потому его часы были сочтены.
— Возможно. Во всяком случае, его исчезновение не было для меня неожиданностью, меня сразу предупредили по прибытии в Машкуль. Франческо необычайно разволновался, он твердил мне, что Бланше ничего не стоит продаться дофину.
— Вы же сказали, что он не знал самых важных секретов?
— Он знал достаточно для того, чтобы утопить меня. Это он привел ко мне Франческо Тосканского. А тот мне несколько раз говорил: «Берегитесь его, это двуликая душа и безжалостный язык! Он толкает людей на грех, хотя сам остается в стороне».
Франческо Прелати:
«Петля затягивалась вокруг него. Каким бы безумным он ни казался, он все же отдавал себе в этом отчет. Человек не сразу поддается безумию порочных страстей. У него бывают и минуты мучительного раскаяния. Пьянство, запретные наслаждения, запах крови, вкус казни никогда не затмевают сознание целиком. Но пустоты, которые они оставляют, ужасны. Так было и с Жилем: временами он приходил в себя, понимал, что он на самом деле из себя представляет, и приходил в ужас от своей грязной морали, глубины своего падения. Он продал последнюю опору своего благосостояния — прекрасное имение Сент-Этьен-де-Мэр-Морт — и оказался полностью разорен. Он хорошо послужил дьяволу, но тот и не думал помогать ему. Похищенная им когда-то его жена Екатерина Туарская отказала ему в помощи, поддержанная Рене де Ласузом и Лавалем. Он уступил требованиям герцога Бретонского, и тот, довольный приобретениями, просто пренебрегал им. Ему не оставили ни одного шанса. Это был герой прошлого, маршал без войска, над которым часто потешались, но еще чаще ненавидели, время его истекало. Днями напролет он снова и снова пережевывал свои неудачи. От этого он приходил в бешенство, готовый обвинить кого угодно. Или начинал разглагольствовать о паломничестве в Сент-Сепулькр, бредил Иерусалимом. Пиршества блекли, подарки больше не раздаривались. Многие шевалье его окружения, слуги второго порядка, теперь искали предлоги, чтобы покинуть его. Он с горечью говорил: „Крысы бегут с тонущего корабля. Желаю им худших бед. Пусть повесятся подальше отсюда!“ Он стал совершенно невыносимым, словно капризный, больной, жестокий ребенок. Но ребенок всего лишь отрывает лапки у мух и прокалывает бабочек. У Жиля были другие жертвы. Одно лишь могло теперь вывести его из апатии: появление нового пажа. Похотливый зверь просыпался в нем. И прогонял черные мысли, страхи, угрызения совести. Потом зверь снова засыпал, пресытясь ужасом, безысходность опять брала верх в его душе, порождая кошмары… Мы жили под постоянным страхом, что этого человека вот-вот постигнет кара господня, а нас завалит обломками ее. Он продолжал удовлетворять свою страсть нашими юными слугами, будучи уверен, что мы не выдадим его. Он убил моего пятнадцатилетнего пажа, ученика нашего портного, да и многих других слуг своей свиты. Несчастным удавалось прожить с нами неделю, не дольше. Потом мы отводили их в комнату Жиля, часто предварительно напоив… Сийе ворчал. Бриквиль строил планы бегства. Над замком нависла грозовая атмосфера. Сам я не решался уезжать. Что за странный каприз судьбы привел меня к этому чудовищу? Почему я так сильно сблизился с ним? Что за сила не давала мне покинуть его до того, как ему придет конец в этом логове зверя? Я не знал этого… Могу сказать лишь, что по природе я отнюдь не из доброжелательных людей. Мне доставляло удовольствие наблюдать агонию этого знатного сеньора, ускорять ее гибельным для него внушением. Я, бедный тосканский священник, играл с Жилем, как кошка с мышью: я то прятал когти, то выпускал их. Представление, в котором Жилю отводилась роль покорной жертвы, агония обуянного гордыней сеньора вполне стоили риска. В момент крена он предпочитал хвататься именно за мою руку. Мои слова усыпляли его, как арфа Давида очаровывала безумца Саула. Хотя кем я был для него? Да никем, просто одним из слуг, разве что получше одетым. Свой хлеб я зарабатывал лестью и ложью. Без сомнения, пытаясь столько раз вызвать дьявола, я попал в его ученики. Временами я терял голову в азарте и не мог остановиться даже тогда, когда на карту была поставлена моя жизнь. Даже тогда я был во власти злых, отвратительных мыслей. Но близился момент развязки…»
