Как-то раз она сделала вид, что не слышит моего вопроса, на что Селим-бей упрекнул ее:
— Фофо, ты что, заснула? К тебе обращаются.
Однажды я проявил цинизм и в присутствии ее близких с невинным выражением на лице спросил:
— Может быть, я чем-то обидел вас?
Афифе была вынуждена ласково заверять меня в обратном.
Впрочем, через какое-то время, несмотря на серьезность причины, обида Афифе превратилась в детскую игру, а потом и вовсе исчезла.
* * *
Тем не менее в моих глазах авторитет Афифе пошатнулся, и я больше никогда не относился к ней как раньше. Вместо прежней покорности и восторга в ее присутствии я чувствовал, как во мне рождается бунтарь, жаждущий насилия. Беседуя, мы постоянно препирались. А точнее, это я воспринимал все в штыки. Как волчонок, которому не терпится повзрослеть и стать матерым волком, я тайком учился кусаться, делая вид, что только играю. Она же каждый раз осаживала меня, хлопая по лбу и таская за уши. Во время дискуссии интонация моего голоса менялась, а движения и взгляды обретали не присущие мне черты.
Я испытывал патологическую потребность удивлять, мучить и даже немного смущать Афифе. Ее серьезные суждения я считал ребяческими, любимых ею людей карикатурно высмеивал и даже цветочки на купленной ею ткани называл стручками фасоли.
Но все это сопровождалось такими милыми и безобидными детскими ужимками, что Афифе никак не удавалось восстановить прежний строгий порядок, а ответными выпадами она лишь уравнивала нас в статусе.
Потом я хорошенько изучил ее слабые стороны. Если я чувствовал, что мои слова задели ее за живое и она всерьез готова обидеться, то немедленно вставлял пару реплик и жестов, доказывающих, как я одинок. Так я вызывал к себе жалость.
Никто из окружающих не замечал нашей игры. Иногда во время серьезной беседы я делал обидные намеки, которые были понятны только нам.
Афифе бросала в мою сторону тайные угрожающие взгляды, кусала губы, с улыбкой отворачивалась и частенько оставляла мои нападки без ответа. Эта тайная сторона наших отношений так напоминала отношения возлюбленных.
Почувствовав, что Афифе старается не придавать моим словам значения и даже немного робеет в моем присутствии, я осмелел. Должно быть, свободная и властная манера беседовать с Афифе, к которой прибегал доктор Кемаль-бей, всерьез запала мне в душу, поскольку я начал замечать, что во многом невольно копирую его. Хотя больше всего меня возмущали его шуточки в адрес простодушной старшей сестры, теперь я сам брался за непосильный труд пародировать ее в присутствии Афифе. Вскоре я принялся изображать Селим-бея, каймакама и других наших знакомых.
Видя, что я передразниваю ее сестру, Афифе иногда делала вид, что обижается. Но своим смехом вселяла в меня все большую уверенность.
Однажды она попросила:
— Изобразите и меня тоже.
Я принял серьезный вид и ответил, коварно посмеиваясь:
— Вас я изобразить не могу
— Ваш смех вас выдал... ну же, не капризничайте, — настаивала она.
Поглаживая подбородок и с сомнением глядя по сторонам, я сделал вид, что погружен в раздумья.
— Честное слово, я не могу, госпожа. Но, впрочем, постараюсь. Вот только боюсь, что вы обидитесь.
— Почему же?
Слово пришлось к месту. В своей новой манере, полушутя, я произнес:
— Как-то раз вы уже обещали не обижаться. Много недель после этого я страдал, а вы высасывали из меня кровь.
Афифе помрачнела, из чего стало ясно, что обернуть дело в шутку не удается. Она даже перевела разговор на другую тему, словно отказавшись от затеи. Но любопытство одержало верх, и через некоторое время она приказала:
— Ну же, Кемаль-бей... Я так хочу.
Ничего специального для Афифе я не подготовил. Но память была переполнена характерными выражениями ее лица и ее манерами. Стоило мне скрестить пальцы под подбородком, ее любимый жест, прикусить нижнюю губу и заговорить ее голосом, как образ начал формироваться сам собой. Сидя в кресле перед окном, я разглядывал сад, иногда жмурился от солнца, склоняясь над вышиванием, а Флора теребила мою юбку. Делая вид, что сержусь, я со смехом прогонял ее, поправлял воображаемый подол, чтобы все это видели, и таким же мягким движением прикладывал руку к груди.
Когда все потешались над какими-то словами каймакама, я тоже невольно рассмеялся. Однако через секунду, осознав, что это просто шуточки старика, я опять строил сердитые гримасы, наклонял голову и пытался придать лицу серьезное выражение. Прикусывая губу и хмуря брови, как будто происходящее меня не касалось, я краснел или улыбался.
Образ Афифе наполнил меня до краев, и в какое-то мгновение я даже почувствовал, что смог добиться чуда, невозможного, и на моей щеке появилась ямочка, а у меня самого нос, губы и голос стали как у нее.
С наибольшим удовольствием я передразнивал те отличительные черты Афифе, которые больше всего и сводили меня с ума. С чувством мстителя, а может быть, просто не желая выдавать свою тайну, я безжалостно издевался над ними.
Когда мужчина видит женщину в мельчайших подробностях и так убедительно рисует ее образ, это что-то да значит. Но Афифе ничего не заметила. Наблюдая за мной, она только удивлялась, смеялась и даже сердилась.
Когда я закончил, она сказала:
— Вы на самом деле дурной ребенок. Разве я так ужасно говорю по-турецки?
Изображая ее, я не забыл о легком акценте критянки и особой мелодичности речи, которая просочилась в ее турецкий. Из-за этого Афифе обиделась. Знала бы она, что я под любым предлогом останавливал на улицах ребятишек с Крита и долго беседовал с ними, только чтобы послушать такой выговор.
Казалось, Афифе осталась не очень довольна результатом, но через пару месяцев она вдруг снова потребовала от меня этого. Хотя я старался изо всех сил, у меня ничего не вышло. Стало быть, вдохновение мимолетно, словно вспышка света или отблеск пламени.
Телеграмма от губернатора заставила каймакама на несколько дней отправиться в Измир, а по возвращении он заявил:
— У меня есть для тебя хорошая новость. А ну-ка, что ты дашь мне за нее?
Я рассмеялся:
— Что прикажете, господин.
— Порядок такой: за хорошие новости я беру предоплату... Скажи тетушке Варваре, пусть сегодня вечером приготовит что-нибудь... Поужинаем с тобой вдвоем в саду и все тщательно обсудим. За благую весть, вроде этой, нельзя отблагодарить одним лишь ужином, ну да Аллах с ней...
— Мы еще побеседуем в саду, но сейчас, господин, вы должны хотя бы намекнуть мне.
— Нет, нет, — возразил каймакам, — говорить такое посреди улицы — никакого удовольствия... Всему свое время...
Ох уж это любопытство молодых... Я вцепился в каймакама, пытаясь выжать из него хоть слово.
Но он отверг все мои предположения:
— Не печалься понапрасну, все неверно... Такая прекрасная штука тебе и в голову не придет...
— Может быть, есть новости о независимости, конституции?
Мы с каймакамом уже давно открыто говорили об этом. Тем не менее он по привычке огляделся по сторонам и произнес, покашливая, как будто боялся, что разговор подслушивают:
— Нет-нет. Это тут ни при чем. Добрые вести касаются только тебя... Но помни, как бы ты ни изворачивался, я не скажу ни слова, пока не придет время.
В тот вечер каймакам, сидя во главе стола, накрытого тетушкой Варварой, пожурил меня немного и начал рассказывать:
— Я говорил о тебе с губернатором. Описал тебя как школьника, у которого еще молоко на губах не обсохло, заверил, что в делах государственных ты решительно ничего не смыслишь и пять раз в день во время намаза молишься о здоровье падишаха.
— Я не совершаю намаз, господин.
— Известное дело... Я тоже, да простит меня Аллах... Само собой, слова молитвы за падишаха облагораживают наши уста только в дни праздников и торжеств. Да и то если другие смотрят... Но чтобы губернатор обратил на тебя внимание, следует говорить именно так.
— Спасибо, господин.
— Сынок, это мой долг... Теперь перехожу к сути дела... Я рассказал, как тебя гложет тоска по родине, как ты таешь прямо на глазах... У него тоже есть сын, поэтому он сжалился над тобой. Он возьмет тебя под опеку, ты получишь должность в Измирской строительной компании. Заработок в три раза выше, чем здесь... Ну как, стоит такая новость фаршированной курицы тетушки Варвары?..
— Я что, скоро уеду отсюда? — пробормотал я в крайнем удивлении.
— Разве ты не этого хотел... Будешь строить глазки девушкам на Измирском Кордоне[52]... Большой город... никому до тебя нет дела... Денег море... Посмотрим, похожи ли измирские кокетки на питомиц тетушки Варвары в домотканых рубашках... Но ты, как ни странно, совсем не радуешься, а наоборот, как будто поник...
— Вовсе нет, господин... Просто я чувствую себя как-то странно... Значит, я уеду насовсем... Но я ведь привык к этим местам...
