— Вовсе нет, господин... Просто я чувствую себя как-то странно... Значит, я уеду насовсем... Но я ведь привык к этим местам...
— Привыкнешь и к тем. К хорошему быстро привыкают. Только прошу тебя: знай меру!..
Я задыхался от волнения, глаза нестерпимо щипало.
— Да, я привык здесь жить, а особенно привык к вам. Вы стали для меня вторым отцом.
Каймакам не замечал моего состояния. Он кончиком мизинца пытался достать мотылька, упавшего в стакан ракы.
— Вот ведь какая радость, я так тебе дорог, что ты боишься ехать в Измир...
Я решил, что выдумал самый резонный предлог.
— Я точно знаю, что не хочу покидать этот край. Если человек не имеет возможности вернуться в свой собственный дом и город, то все для него едино: что Милас, что Измир... И потом, я ведь неопытный ребенок... Там, как вы уже сказали, я могу потерять чувство меры, а это нехорошо...
— Давай говорить начистоту... Ты хочешь упустить такую удачу и остаться в этом унылом маленьком городке?
— Да, господин.
Каймакам помрачнел и сердито сдвинул брови:
— Так нельзя, сынок, разве можно так поступать? Решение уже принято.
— Вы можете ему воспрепятствовать, если захотите... Что в этом такого, господин?
На этот раз он всплеснул руками, словно всерьез испугался:
— Что ты, разве государство — это игрушка? Я тебе не все сказал... Губернатор дал еще одно обещание... Продержав тебя несколько месяцев в качестве подопечного, он попросит Высочайшего простить тебя... Во дворце его хорошо помнят, и я совершенно уверен в успехе... При таком раскладе зимой или весной ты снова начнешь ходить в училище, встретишься с друзьями... А потом, в довершение всего, с матерью, отцом, со всеми, о ком ты так тоскуешь здесь...
Я уже не мог сидеть спокойно. То и дело вскакивая с места, я беспорядочно перемещался вокруг стола, двигал тарелки и крутился, напоминая чертика на пружинке, которого выпустили из коробочки.
В результате моих неуместных упражнений я опрокинул бутылку с уксусом прямо каймакаму на брюки.
— Послушай, сынок! Ты что, с ума сошел? Хочешь поссорить меня с женой? Я тебе такую радость принес, а ты вместо благодарности поливаешь меня уксусом? — завопил он.
Тут у меня начался приступ, и я вспылил. Стиснув зубы и кулаки, глядя на каймакама ненавидящим взглядом, я говорил:
— А кто вас просил совершать благие поступки? Я никого не просил о помощи, понятно? Я прибыл сюда по приказу падишаха... И никто меня отсюда не увезет, понятно?
Каймакам отложил мокрую салфетку, которой вытирал брюки, и внимательно посмотрел на меня.
— А ну-ка, Кемаль, дай руку, — сказал он.
Я глядел на него во все глаза, не понимая, зачем ему понадобилась моя рука.
Вдруг каймакам ударил кулаком по столу и вскипел:
— Ты что, оглох? Говорю, дай руку... А теперь посмотри на меня... Не так, смотри мне прямо в глаза...
Если бы каймакам спокойно встретил мой выпад, я, скорее всего, разозлился бы еще сильнее и, вероятно, наговорил таких вещей, которые поставили бы крест на нашем дальнейшем общении. Но эта внезапная вспышка, мощь его голоса и бескомпромиссный приказ, наполненный тайным смыслом, заставили меня врасплох. Я растерялся. Наверное, подействовал хитрый расчет государственного чиновника, который имел возможность проверить и просчитать дальнейшие ходы, практикуясь на своих немногочисленных подчиненных, если те не желали подчиняться. Я протянул ему запястья и принялся смотреть в глаза, понимая, что выгляжу довольно глупо.
— Бедный ребенок... Теперь ясно, что это за тоска по родине... Я давно подозревал... Оказывается, вот в чем дело!
Голос и взгляд каймакама наполнились для меня новым смыслом, и я сразу все понял! Неопытный юнец уступил под натиском старика, видавшего жизнь во всех ее проявлениях. И теперь со связанными руками и ногами проваливался в ловушку, о существовании которой мог только подозревать.
Каймакам без смущения, открыто признавал свой обман:
— Само собой, я ни о чем не говорил с губернатором. К нему на прием идут с молитвой... По чину ли нам раскрывать рот перед лицом такой могущественной персоны? Настоящий фараон! И то, что губернатор будет умолять Светлейшего простить тебя, — тоже сказка... Тем не менее я сомневался, хотя видел все собственными глазами. Я был вынужден так поступить, чтобы убедиться. Значит, дело приняло настолько серьезный оборот! Ах, дитя мое...
Я сопротивлялся из последних сил:
— Нет, господин... Вы ошибаетесь... Честное слово, это клевета...
Каймакам отпустил мои руки и засмеялся, излишне усердно тараща глаза от удивления:
— А что я такого сказал? В чем я ошибаюсь?.. Разве я произнес хоть одно слово, хоть одно имя?
— !!??
— Я ничего не знаю... Если знаешь, скажи сам... А ну, рассказывай! В чем же заключается клевета, кого я имел в виду?
У меня не осталось ни малейшего шанса выкрутиться. Проклятый карлик манипулировал мной, словно куклой, заставляя плясать под свою дудку. От беспомощности и стыда я заплакал.
Каймакам отпустил мои запястья, потрепал меня по подбородку так, словно гладил котенка, и с улыбкой продолжил:
— Значит, все настолько серьезно, да? Ай-ай-ай... В твоем положении остается только плакать, хотя бы на душе станет легче. Но главное не заходить слишком далеко... Ведь тетушка нет-нет да и выглянет из дверей кухни, вытянет шею, точно змея... Спаси Аллах, заметит... А ну-ка, набери воды да умойся.
Я вымыл лицо, растерянно оглядываясь, затем уселся на свое место напротив каймакама, но так и не смог унять слез.
Каймакам пригубил ракы, поднес бокал к фонарю, стоявшему на подносе, и принялся тщательно его разглядывать.
— Жизнь есть жизнь, Кемаль. Такие вещи случаются и будут происходить и впредь... Нам не суждено узнать, сколько слез и смеха выпало на нашу долю. Да поможет Аллах, счастье перевесит. Запомни мои слова... Слезы, которые ты проливаешь сегодня, не сравнятся ни с чем... И даже когда мои кости обратятся в пыль, твое сердце будет сжиматься всякий раз, как ты вспомнишь о них...
Мне было уже нечего скрывать, но каймакам по-прежнему не произносил имени Афифе. Он ограничился тем, что посоветовал мне быть осмотрительнее в своих поступках и словах, касающихся Селим-бея и его семьи.
— На самом деле я хотел говорить с тобой открыто именно поэтому. Ты натворил много странного, сам того не замечая. К счастью, тебе на помощь пришло прославленное безразличие семейства Склаваки. Селим-бей не в состоянии думать о чем-то, кроме проблемы Крита. Даже медицина мало его волнует, хотя ею он занимается профессионально. Со старшей сестрой и так все понятно... Вторая могла что-то почувствовать, но и в этом я не уверен. Что до меня, я считаю твое поведение неуместным, тебе не следовало так поступать... Безусловно, не следовало, но если человек и в этом возрасте не позволит себе пойти на такую бестактность, то я не представляю, когда еще он сможет ее совершить... Иногда мы с тобой будем говорить об этом... Разумеется, мы не станем фамильярничать, поддаваясь воле чувств... Не пристало почтенному пятидесятилетнему старику с бородой на равных обсуждать такие вещи с безусым юнцом... Но если подойти к вопросу с умом, толковая беседа во многом будет полезна. Как уже говорил, иногда я буду тебя одергивать. Не хочу, чтобы ты совершил какую-нибудь глупость. Да и тебе будет спокойнее...
* * *
Каймакам остался верен данному обещанию и ни разу не попытался вызвать меня на откровенный разговор.
В течение многих дней и даже недель я не слышал от него ни малейшего намека, так что даже начал сомневаться, не приснилась ли мне наша беседа. Но потом в самый неожиданный момент он спрашивал:
— Кемаль, как там тоска по родине?
— Все в порядке, господин, — отвечал я и быстро перескакивал на другую тему, требуя объяснить смысл какой-нибудь строки из диванной поэмы.
Каймакам подробно растолковывал детали, хотя знал, что я не слушаю. Я же старался проявлять интерес, но вновь погружался в свои мысли, давая каймакаму возможность говорить:
— Ох уж эта тоска по родине! Лучшим лекарством стало бы возвращение домой.
После этого он принимался осыпать властей проклятиями.
Иногда строки старинных стихов вдохновляли каймакама на совершенно объективные рассуждения о пользе платонической любви. По его мнению, бояться чистой, целомудренной любви не стоит. И взаимности тоже не требуется, хотя простой люд утверждает обратное. По правде говоря, только безответная любовь позволяет в полной мере познать красоту и наслаждение. Любовь как болезнь: когда ее срок подходит к концу, ее не удержать никакими мольбами. Она не оставляет следов и медленно угасает, позволяя сердцу познать иные глубины.
Не знаю, думал ли он так на самом деле. Возможно, подобными изречениями он хотел успокоить меня. К тому же теперь он прямо-таки высмеивал Афифе и стремился уронить ее достоинство в моих глазах, хотя раньше, в период подозрений и провокаций, описывал ее весьма соблазнительно. Тем не менее, когда бедняге казалось, что я сегодня выгляжу особенно понуро и задумчиво, он иногда сам предлагал «заглянуть к Селим-бею». В один из таких визитов мы застали Афифе с сестрой прямо на пороге. Увидев нас, она сказала:
