– Это в тридцатом году?
– Ну да. Убили военного губернатора Столыпина, и на два дня бунтари стали хозяевами в Севастополе.
– Вот как? Что ж ты всю дорогу "молочные реки и кисельные берега" живописал?
– К слову не пришлось. А к тому ж я под хмелем плохое забываю, беспечно смеется Чигирь. Как всякий любитель-рассказчик, он не может остановиться, пока не выложит своих знаний. И пока коляска переезжает обмелевший Ингул, пока она кружит между обветшалых валов Елизаветинской крепостцы, Чигирь рассказывает о событиях теперь уже трехлетней давности. Чем больше вдается Чигирь в личные воспоминания и изображает бунт как дело темных личностей из евреев, поляков и зараженных бунтарскими настроениями, высланных после 1825 года из Балтийского флота матросов, тем больше сомневается Павел Степанович в достоверности изображенного приятелем.
Если бунт не имел опоры в населении, зачем пороли и сослали в каторгу сотни женщин? Зачем наказаны шпицрутенами и забиты до смерти сотни матросов из трех флотских и двух рабочих экипажей? И, наконец, зачем последовало повеление стереть окраинные севастопольские поселки с лица земли и выселить семьи отставных моряков?
Напрягая память, Павел Степанович говорит:
– Что-то слишком просто у тебя выходит. Помнится, когда Михаил Петрович к вам уезжал, у него флигель-адъютант Римский-Корсаков рассказывал, что кормили в Севастополе крупой и сухарями с затхлостью и червями, а в муке было больше песку, чем растертых зерен. И тогда же рассказывал кошмары об этих карантинах, из-за которых ведь началось все.
– Карантины, конечно, были дрянные, без печей и без света, даже без полов. Понадеялись, видать, что зимою не понадобятся.
Ямщик, долго прислушивавшийся к разговору офицеров, неожиданно поворачивается на облучке:
– И я, ваше благородие, был тогда в Севастополе.
Это ж мучительство народу было – в январе, в стужу, загоняли в бухту купаться. А потом вроде как арестовали по домам – не смей выходить. Иные не от чумы, а попросту от голода помирали. Или дохтур пьяный молодую женщину осматривал, шесть раз сряду оголял.
Чигирь молчит, а Павел Степанович, будто подводя итог этому разговору, вполголоса читает:
Полумилорд, полукупец,
Полумудрец, полуневежда,
Полуподлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец…
И когда ямщик, не дождавшийся ответа господина на свою реплику, с досады хлестнул коней и коляска покатилась быстрее, Нахимов пояснил:
– Это в списках ходит эпиграмма на графа Воронцова. Самого Пушкина. Не имел ли в виду Александр Сергеевич, что подлою была эта история, жестокою расправа, которую чинили, как ты говорил, под руководством графа?
Чигирь раздраженно посапывает ("Вот охота пуще неволи о мрачных историях толковать").
– Хватит тебе переживать, скоро будет селение немцев-колонистов, поедим вкусных колбас и кухенов, и вино у них славное.
Однако Павел Степанович не так легко переключается на радости для желудка. Шесть тысяч человек были затронуты этим столкновением с жестокой властью. Что во много раз больше, чем матросов на "Крейсере" или на "Александре Невском". Что уже по размерам близко к событиям в Южной армии и на Сенатской площади. И хоть тут не было офицеров, управляли шкиперский помощник, квартирмейстеры и мастеровые, но сила была использована в одном направлении, на расправу с ненавистным законом-беззаконием.
Осадок от бесед на последнем этапе пути вызвал в Николаеве желание с первого же часа расстаться с Чигирем. Поманив к себе Сатина, Нахимов потайно от старого приятеля распорядился, чтобы Сатин поискал квартиру:
– Главное, – в тихой семье и близ верфи. Найдешь – сразу перевозите вещи.
На Сатина можно положиться, как на самого себя. Он знает, что нужно Павлу Степановичу. И, таким образом, личную жизнь можно считать устроенной и знакомиться с новым мирком, в котором, очевидно, пройдут долгие годы.
Ориентироваться в Николаеве легко. За низкими домами справа и слева вода. Идти следует на запахи гари, на визг металла. Туда, где упираются в голубое небо оголенные мачты. Путь ведет через широкую площадь, по которой ветер метет желтые и бурые листья акаций и серебристых тополей. Большой дом с колоннами, каких много строено в минувшей четверти столетия, должно быть адмиралтейство. К нему примыкает длинный квартал каменных зданий казенной желтой окраски. Перед заборами полосатые будки караульных. Тут казармы и артиллерийский двор. А вот пошли штабеля леса до самой воды, вот шумные кузня и слесарня. Через проулок, по которому строем ведут кандальников, наверно лежит путь к верфи. Конечно. Уже можно разглядеть подступившие к воде стапели.
"Флора", – читает Нахимов на корпусе, копирующем размерения "Паллады". Рядом еще фрегат, потом несколько шхун. Двухмачтовый бриг стоит поодаль от берега, вооруженный рангоутом, и с баржи на его палубу поднимают орудия.
Соблазнительно отправиться и посмотреть на завершенную южными мастерами работу, но прежде следует осмотреть свою "Силистрию". Она заложена в другом конце верфи, и надо обогнуть целую флотилию тендеров. Видимо, Михаил Петрович остался верным своей любви к этим судам для проведения суровой морской практики… Ну что ж, Лазарев прав – каждому молодому человеку полезно наловчиться сначала на малых судах.
За тендерами Нахимов останавливается в недоумении. В переплете корабельного остова что-то незнакомое. Подводная часть почти плоская, корма круглая…
Перекрикивая стук топоров и визг пил, Павел Степанович окликает пробегающего рысцою лейтенанта.
– Простите, на минуту задержу вас. Каково назначение этого судна?
Офицер вежливо козыряет.
– Это, господин капитан 2-го ранга, будет стосильный пароход для буксировки вновь построенных кораблей в лиман.
"Так, разумно. Михаил Петрович опережает Петербург. Не потребуются дьявольские усилия гребных судов".
– Механический завод, значит, тоже устраивается?
– Проект имеется… Павел Степанович.
Круглоголовый, круглолицый лейтенант знакомо улыбается, и Нахимов порывисто протягивает ему обе руки.
– Истомин! Вас не узнать! Возмужали!.. От Константина вам привез письмо и посылку, кажется, книжную. Не ваш ли бриг-красавец?
– О, я еще только вступаю в командование тендером. "Фемистокл" предназначен Корнилову, тоже нашему "азовцу".
– Как же, как же, помню Владимира Алексеевича. Достойный офицер. Но мне говорили, что он на описи укреплений Босфора.
– Корнилов вернулся. Кстати, мы сегодня вечерком празднуем его награждение Владимиром четвертой степени. Если бы вы согласились, Павел Степанович… будут еще старшие офицеры – Авинов, Хрущев.
– Мне очень приятно возобновить знакомство с наваринцами.
Истомин провожает Нахимова к стапелю "Силистрии", расспрашивая о брате. На первой при Лазареве постройке линейного корабля сделано немного, и на площадке совсем мало леса. Видно, стройка безнадзорна. Истомин вдобавок огорчает рассказом о бедности верфи материалами. Да, Чигирь, привыкший к грейговским порядкам, слишком благодушно описывал жизнь Черноморского флота. Те трудности, о которых он рассказывал по документам века Екатерины и Потемкина, совсем не изжиты. Так быстро, как на Охте, нечего рассчитывать на спуск и вооружение "Силистрии".
Павел Степанович загибает пальцы, слушая истоминское исчисление недостач. Нет медных листов и белого железа. Транспорт с севера по году тащит железные детали. Немало трудностей и с работниками. Они надобны также в Севастополе, где роют сухие доки, прокладывают водопровод, возобновляют батареи.
– Я вас расстроил, Павел Степанович? Брат писал мне, как отлично и скоро сделали "Палладу".
– Что ж огорчаться, если беда общая. Дольше с Лазаревым потрудимся легче станет.
С юношеской горячностью Истомин подхватывает:
– Вы превосходно выразились. Мы все верим в Михаила Петровича и в славное будущее нашего флота.
Он прощается, снова повторяя просьбу посетить маленькое торжество, и Павел Степанович остается один возле своего корабля. Он решает ничего не записывать и не обращаться к строителям. Раньше нужно официально представиться главному командиру. Но завтра… завтра он потребует увеличить число плотников и притянет к работам свой полуэкипаж.
На обратном пути у адмиралтейства его нагоняет Чигирь.
– Лазарев приветствует. Сказал, чтобы сегодня командир "Силистрии" отдыхал, а завтра поутру являлся.
Пьют в этот вечер немного. Николаевцы расспрашивают о князе Меншикове и его деятельности во вновь созданном Главном морском штабе. Верно ли, что князь собирается насаждать солдатскую муштру? Сюда уже дошли вести о происшествии на эскадре Беллинсгаузена, и от Павла Степановича ждут подробностей. Как шла эскадра? Почему заметил опасность лишь концевой фрегат?
