Именно здесь, в Орлином гнезде, укрыта от грешных людей незримая лестница, что соединяет землю с небесами. По ней, хрустальной, "наш повелитель" восходит к престолу аллаха. Когда-нибудь и Курбан вознесется по ее ступеням прямо в объятия райских гурий. Если будет, конечно, терпелив, послушен и прилежен, ни разу не нарушит предписаний.
Да, но в коране сказано, что восхождение в ран длится в течение дня, продолжительность которого — пятьдесят тысяч лет (сура семидесятая, стихи третий, четвертый).
А Курбан проходит пока что лишь пятую ступень посвящения. Ему строжайше запрещено пить вино, курить хашиш и не только прикасаться к женщине, но даже видеть ее. Третий запрет — самый тяжелый. От него у него, должно быть, и сместилось что-то в голове.
Но он уже многое знает и умеет.
Он знает: смертей человек, душа его бессмертна. Покинув тело, она ветерком поднимается к небу, сливается с тучей и падает наземь вместе с дождем. Что будет с ней далее, куда она угодит: в какую траву вместе с водою, в какое животное — зависит от ее чистоты. Долог и сложен путь в рай. Она может попасть в чрево милой женщины и воскреснуть в новорожденном. Иль оказаться, если стоит того, в презренном зловонном зверьке. Иль, что хуже всего, навечно застрять в придорожном камне, омытом дождевой водою. Уж оттуда в рай не взлетишь.
Но Курбан — человек не такой, как все. Он член секты. И ему уготован особый путь.
Он знает:
одолев пять ступеней посвящения, наполовину приблизится к райскому блаженству;
перейдя на шестую ступень, больше не будет тесать известняк и гранит, — начиная с этой ступени, сектанты живут наверху, в чертогах повелителя, какой-то странной жизнью, не известной никому из низших;
самых лучших "наш повелитель" переводит на десятую ступень, они возносятся в рай.
Что он умеет? Слушать, смотреть, замечать. Терпеть голод и холод, пытку огнем и железом. Стрелять из лука, биться на мечах. Метать без промаха — нож. Наносить смертельные удары головой, кулаками и ногами. Влезать по веревке с закидным крюком на высокие стены. Лежать под водой, дыша через полый камышовый стебель. И, конечно, он помнит наизусть все заклинания, которым учил его шейх.
Нет, пожалуй, мать сделала доброе дело, отдав Курбана в секту. И все-таки… лучше б все-таки жить в отцовской лачуге, пахать отцовскую землю. Хе! Землю, которой давно уже нет…
— Эй, Скорпион! К наставнику.
— Он кого-то ждет.
— Сообщника. Или сообщников. Глаз не спускайте! Следите.
— Следим, ваша светлость. Всю ночь лежали вокруг юрты. Старик, наевшись баранины, взял миску с мясом и ушел ночевать к соседу. Хашишин остался с его дочкой.
— И что?
— Лепешки всю ночь пекли.
— Ночью? Какие лепешки? — удивился визирь.
— Как? Разве его светлость не знает тюркский рассказ о лепешках? — удивился осведомитель в свою очередь. — Дозвольте?
— Слушаю.
— Один человек пришел в селение. Где ночевать? Староста ему говорит: "На окраине живет вдова, ночуй у нее". Ладно. Пришел. Вдова постелила ему по ту сторону очага. Он, понятно, не может уснуть. В полночь слышит — у входа густой мужской голос шепчет: «Лепешка». Вдова — шмыг наружу. Ну, возня на песке, охи, стоны. Вернулась, легла, тихо кругом. Гость, не будь дурак, неслышно выполз из юрты, шепчет: «Лепешка». Она тут же вышла к нему. Темно. Ну, все уладилось.
Утром приходит здоровенный мужик, сел с ними завтракать.
"А хорошую мы вчера испекли лепешку!" — мигает он ей. — "Две". — "Как две? Я испек одну". — "Две. И вторая была вкуснее". — "Я — одну!" Ну, начался у них тут спор. "Не шумите, — говорит гость. — Я увидел, что печка горячая, взял и испек вторую".
— Ха-ха-ха! Но ты не забывай, что он не за лепешками сюда явился. Что он делает сейчас?
— Тешет камень.
— Никто к нему не подходил?
— Нет. За целый день никого.
— Если сообщник в городе, уже бы показался. Значит… значит, он — о аллах! — здесь, у нас во дворце. Хашишину надо попасть во дворец. Хорошо! Я устрою проверку. А ты ступай. Следите.
— Вздохнуть не дадим, ваша светлость.
***
…Вечно затеи, сборища, молебны. Поесть спокойно не дадут! От котла, бурлящего невдалеке, долетает горячий запах вкусной пищи. Сила от черствой лепешки, которую Курбан съел утром, уже вся вышла; сейчас должны разливать просяную похлебку с мясом, но ее, похоже, ему сегодня не хлебать…
Зачем он понадобился наставнику? Опять шейх начнет хитро выспрашивать: "Не одолевают ли тебя, сын мой, нечестивые сомнения, не испытываешь ли ты где-то на самом дне души смутных колебаний?"
Одолевают! Испытываю! Но так я и рассказал о них тебе, почтенный. Разве ты не сам заставил меня затвердить сто восьмой стих шестнадцатой суры корана: "Гнев божий — не над теми, кто приневолен, тогда как сердце их твердо". Значит, дозволено лгать, чтобы добиться своего, притвориться, чтобы спастись, кем захочешь. Не это ли чуть ли не первая заповедь исмаилитов!
"Наверное, здесь обиталище нашего повелителя", — подумал Курбан благоговейно, когда суровый безмолвный сектант старшей ступени провел его в помещение, в каких ему никогда не случалось бывать. Огромная комната с потолком, составленным из совершенно одинаковых ровных балок, со стенами в сказочных росписях — белые облака в синем небе, ангелы- с белыми крыльями, девы в белых одеждах; пол устлан красными коврами, уставлен в углах резными столами, скамьями.
Но встретил его, восседая на золоченой тахте, не повелитель, — встретил его Змей Благочестия.
— Садись, сын мой. Устал? — Наставник кивнул на ковер перед тахтой.
— Я… как есть. — Курбан смущенно обвел руками вокруг себя: он явился, в чем был — в драном халате, грязных дырявых чувяках.
Шейх — отрешенно:
— Что значит земное платье перед запястьями золотыми, жемчужными, перед сверкающими шелками садов эдемских?
Курбан, закусив палец удивления (мысленно), несмело опустился на ковер и выжидательно потупил очи долу. Внутри у него что-то затрепетало. Зачем наставник сказал о райских садах? Хе! Обычные разговоры…
— Не одолевают ли тебя, сын мой, нечестивые сомнения, не испытываешь ли ты в самых глухих тайниках души каких-то смутных колебаний?
Так и есть. Все то же. И Скорпион Веры вполне успешно, не моргнув (после десятилетней-то выучки), выдержал пронзительно-вопрошающий взгляд наставника и бесстрастно ответил стихом из корана: "Жизнь земная — забава, игра, и красование и похвальба среди вас, и состязание во множестве имущества и детей".
— Балле! — кивнул шейх одобрительно. — Но ты, любезный, проголодался? Сейчас принесут поесть. Хотя… что значит эта пища перед снедью в трапезных райских, где "плоды и все, что только потребуется", вода без смрада, молоко, которое не киснет, вино, приятное для пьющих, мед очищенный?
"Опять", — насторожился Курбан. Он не знал, что кто-то пострашнее рубленого шейха следит за ним и слушает его. Но он знал: каждый шаг в Аламуте — испытание. Ему, исмаилиту, что бы ни стряслось, надлежит никогда, ни при каких обстоятельствах не выказывать удивления. Он должен быть находчив, словно кот, из любого положения падающий на все четыре лапы, и тверд и холоден, точно камень, который тешет вот уже который год.
Тут и случилось невероятное. Едва шейх умолк, в помещение… — о аллах! — ввалился… медведь? Нет. Бесшумно ступая, проникла горная рысь? Нет. Кобра вползла, зловеще шипя? Тоже нет. Сюда вошла — женщина! Неужто он уже в раю? Женщина с подносом в милых голых руках, закрытая чадрой до черных глаз.
Курбан, — его с детства нарочно держали вдали от женщин, — вскрикнул, скривился, будто у него разом содрали с ладони, вместе с шершавой корою мозолей, рубцов и ссадин, багрово-сизую кожу. Но лишь внутренне вскрикнул он и скривился. Лишь про себя. Внешне-то у него даже ресницы не дрогнули. И похолодел он и обмер, тоже ничем того не выдав, когда женщина, поставив поднос на тахту, незаметно для шейха… мигнула Курбану.
Так чуть-чуть. Слегка. Даже не мигнула, а сделала еле заметное, почти неуловимое движение веком и бровью, — вроде только хотела мигнуть, да постеснялась…
Шейх, по всему видать, был доволен стойкостью Скорпиона. Он пригласил благодушно:
— Поднимись на тахту, утоли голод и жажду. Медлит Курбан. Никак не вяжется его обличье с золоченой тахтой и коврами. Он привык есть на ветру, у ручья, усевшись на ветхой циновке. Здесь Курбан как осел шелудивый на царском пиру.
— Ну? — Шейх любовно провел обрубленными пальцами по стройному, как девичье тело, с объемистым низом, медному кальяну, поправил чубук, поднес к чашке наверху огонь.
Повиновался молодой сектант. Женщина сняла с подноса белый покров — ив ноздри Курбана хлынул изумительный дух баранины, обжаренной на вертеле, уксуса, лука, отварных овощей.
Уходя, она вновь обратила к нему томный взор и смущенно потупилась.
