Пройдет каких-то пять лет, золотоордынский хан Берке потерпит сокрушительное поражение от своего родственника, персидского хана Хулагу, и Берке пришлет требовательное: «Дай воинов!» Пойдут тогда по городам тайные грамоты Александра Невского: «Пора настала!» Восстанут сразу Владимир на Клязьме, Суздаль, Переяславль, Ростов, Великий Устюг, Ярославль. Русские люди в праведном гневе размечут татарские отряды. Правда, и после этого восстания еще надолго останется Русь под татарским игом, но уже не будет баскаков — Невский обговорит в Орде право самим князьям собирать дань с населения, — и никогда уже ордынские властители больше не осмелятся требовать к себе русских воинов для участия в их захватнических походах.
Дружинники собирались к отъезду, брали необходимое в переметные сумы, проверяли оружие, прощались с товарищами, оставшимися при князе. В это время с дороги к терему вывернула крытая колымага, упряженная четверней с выносом. На передней сидел верхом отрок в черной монашеской рясе, остром войлочном колпаке, погонял прутом лошадь. Крупные кони резво шли рысью, возок мерно раскачивался.
— Владыка! — пронеслось среди дружинников.
Сбегались к крыльцу, чтобы успеть под благословение митрополита всея Руси Кирилла.
Возок остановился. Отрок, соскочив с лошади, подбежал к дверце, помогая выйти рослому худощавому человеку в клобуке с белоснежным верхом и простой дорожной мантии, которую украшала висевшая на цепочке иконка с вправленными по краям ее драгоценными камнями — панагия.
Осеняя крестом опустившихся на колени воинов, Кирилл прошел к крыльцу, легко, по-молодому, стал подниматься по ступенькам. Он был уже не молод, черная когда-то борода теперь серебрилась, кустились седые брови, но во всех его движеньях чувствовалась неиссякшая мужская сила.
Навстречу из покоев спешил к нему оповещенный о приезде митрополита князь Александр Ярославич.
— Будь здрав, владыка! — обрадованно приветствовал Невский. — Какому святому молиться, что на радость послал тебя к нам?
— Ладно, ладно, — ворчливо сказал Кирилл, крестя и троекратно, по обычаю, целуя его. — Где он у тебя, воитель славный? Давай его на расправу.
Не сразу понял Ярославич, о ком спрашивает владыка, замешкался, а Кирилл уже увидел в полутьме сеней Константина. Молодой князь стоял у стены, не смея приблизиться.
Стремительно шагнув, митрополит обнял юношу, потом оттолкнул, всмотрелся в лицо.
— Все ведомо о тебе, прослышан… Чай, ждешь от меня поповских увещаний: живи, мол, в смирении, терпи за грехи наши. Нет, князь, не будет от меня таких слов. Не слушай тех, кто сыроядцами навек запуган.
— Благодаря тебя, владыка, — страстно выговорил Константин. — Великое счастье слышать тебя, снял ты сомнения с моей души.
— Но, но! Так уж… — Кирилл и сам засмущался. Глава русской церкви, он давно привык к восторженному поклонению, но тут услышал голос исстрадавшегося сердца, и это тронуло его. Ласково пожал локоть Константина, сказал, обращаясь к Ярославичу:
— С Ростова всю ночь в пути. Это о чем-нибудь говорит тебе, сынок?
— Отец духовный, — Александр Ярославич развел руками. — Ты ворвался, яко молния, где мне было слово вставить? Прошу к трапезе. Изведай яств наших.
В столовой палате сидели на лавках, устланных мягкими шкурами, — от пододвинутого кресла с высокой спинкой митрополит отмахнулся. Александр Ярославич с лукавой, затаенной улыбкой приглядывался к владыке: Кирилл был сегодня необычно оживлен.
С напускной опаской князь предложил:
— Вина выпьешь, святой отец?
— Почему бы и нет? — легко откликнулся митрополит. — Великий грешник Эпикур глаголет: «Не отвергай малого дара: ибо возникнет недоверие в большем». Но… — погрозил он Невскому пальцем. — Твой заточный летописец, коего ты из монастырского погреба вырвал, молвил так: «Испытай себя больше, нежели ближних, тем и себе пользу принесешь и ближним».
Александр Ярославич развеселился, продолжил:
— Владыка, сей летописец еще сказал так: «Кому Переяславль, а мне Гореславль, кому Боголюбово, а мне горе лютое».
— Не омочив языка в уме, много напортишь в слове. Но пощадим себя и чад своих.
— Принимаю упрек, владыка, и потому первый осушаю чару. Твое здоровье, святой отец.
За общим столом еда вкусней — владыка ел с аппетитом здорового человека. Насытившись, пристально глянул в глаза князю, повел разговор серьезно:
— Задумал я свод летописный создать, чтобы великая туга наша объяснена была и чтоб знали после нас люди: не только о горших бедах думаем. То верно: в тяжкой силе лег на нас гнев господень; многие себе только добытка желают, ищут, как бы обидеть кого, ненависть плодят друг к другу, подличают. Но есть же и мужи, что идут на любые жертвы ради народа своего; будто не ведаем, как новое поколение встает, страха не знающее… Сего мужа, летописца, прошу у тебя для дела: учен он и забавен. Писанию о том, что замыслил, будет полезен человек тот.
Заметив, что Александр Ярославич собирается что-то возразить, упредил его:
— Молчи, князь, знаю, что говорю. Был в Ростове у игуменьи Евпраксии, сиречь княгини Марии Михайловны, показала список, составленный ею, — об убиении батюшки ее князя Михаила Черниговского с боярином Феодором в Орде. Благолепно, украсно описано! Вот и отец монах пусть потрудится на славу. В лукавую душу не войдет премудрость, он не лукав, чую это по его писанию.
— И что сегодня за день! — вскричал Невский; чарки с вином подпрыгнули на столешнице, на которую он с силой опустил ладони. Впрочем, в голосе его слышался смех. — Владыка, будь по-твоему, но это уже походит на татьбу: ты отбираешь летописца, а он, — указал на скромно молчавшего Константина, — уводит у меня воинов.
Глаза митрополита потеплели после его слов, но сказал сдержанно, прилично высокому сану:
— Так и думал, Александр Ярославич, не отринешь племянника, подобно Борису ростовскому. Порадовал… Нет у Бориса отцовской доблести, — робок, напуган. А Глеб белозерский, любимец твой… — Впился строгим оком в князя. — Благоразумия Глеба не приемлю. Не было от меня ему благословения. Матушка его, игуменья Евпраксия, поняла мой гнев, одобрила. Он, вишь ты, самостоятельно решил познать Орду, распростерся перед ханами ниц, отроковицу с собой привез… Хороша отроковица, греха не беру хаять ее, но не от сердца их союз. Какая еще встреча ждет его в своей отчине, Белозерске? Не удивлюсь, если погонят дрекольем. — Посмотрел ласково на Константина, с чувством доброго расположения поведал — Мне больше по душе сумасбродство этого юноши. Горе стране, где мужи не мстят за оскорбленных.
— Ты строг к Глебу, владыка, — возразил Ярославич. — Не хочешь понять и Бориса. Легко задирать попусту врага.
— Кто говорит — попусту? — всколыхнулся Кирилл. — Разве не рассказывал он тебе, как у них было? Любому терпению есть предел. И я чту князя, вставшего заодно со своими людьми. Знаю твои мысли, о чем ты думаешь; свалить Орду сейчас не по силам…
Невский нахмурился.
— Владыка, что ты мои мысли знаешь, в том нет секрета, я их и не скрывал от тебя. Не об этом говорю: что произошло, то произошло, избитых воинов вельможе Бурытаю не вернешь, монаха-переветника не воскресишь. Вот что думается: из баскаческих отрядов по городам они рать большую не соберут. На это уповаю, потому и дружинникам своим разрешил идти к Ярославлю. Отобьются! А ну, как орда придет из степей?
— Не придет, — уверенно сказал Кирилл.
Александр Ярославич вопросительно поглядел на него: митрополит что-то недоговаривал.
— Не придет, — повторил Кирилл. — Тебе, князь, видно, не донесли еще… Не до этого им теперь, потому как Беркай придушил сына Батыя Сартака заодно с его вельможами. Смута в их стане великая.
Весть, которую сейчас сообщил митрополит, не обрадовала Александра Ярославича, хотя и понимал, что всякая распря в стане врага на пользу Руси. Слабовольный, рыхлый телом Сартак при жизни отца имел огромное влияние в Орде, с ним всегда можно было договориться. К тому же он принял христианство, к православным русским не питал такой злобы, как его фанатичный дядя Берке, магометанин по вероисповеданию.
Александр Ярославич вспомнил полутемную юрту, сидящего истуканом Берке, разряженного, как кукла; неподвижное желтое большое лицо, косички запрятаны за оба уха, в одном ухе, оттягивающее мочку, золотое кольцо с драгоценным камнем. Шелковый кафтан, золотой пояс на коже и красные башмаки — все это, казалось, было напялено на каменное изваяние, даже дыхания не было заметно в этом человеке. И только временами из-под сомкнутых век кинжальным огнем сверкал злобный взгляд.
— Беркай забирает власть всего поволжского улуса и тем злобит их каракорумского императора Менгу, — продолжал между тем Кирилл. — А счетники на Русь посланы от Менгу. Не станет Беркай вступаться за его людей, назло не станет. И тут самое время подлить масла в огонь: сборщики-де не столько ханскую казну обогащают, сколько себя, да и то, что для хана соберут, — отправляют в Каракорум, Беркаю ничего не достается; своей волей творят неправый суд, гневят беспричинно народ, ничтожат ханскую власть.
