Петруша отступил шагов на пять от берега, нагнул голову, как молодой бычок, и не раздумывая, со всего разбега перемахнул через речку: одною ногою он попал на береговую кочку, а другою ушёл в воду выше колена, обдав нас всех брызгами. Не успел Петруша схватиться рукою за пучок осоки, чтобы выскочить на тот берег, как Саша уже летел вслед за ним. Он долетел только до середины и шумно шлёпнулся в воду по самые мышки. За Сашей бросились и все мы; и все, кто ближе, кто дальше, окунулись в воду. Только Ильюша, полураздевшись, старался, попираясь пикою, осторожно перейти речку вброд.
С хохотом выскочили мы на болотистый берег, помогая друг другу. Вода текла с нас ручьями и с хлипаньем выливалась через голенища сапогов.
— Скорее, скорее! Некогда переодеваться! — торопил Петруша. — Беги как есть! Дорогой сама выльется!
Он сунул мокрый чулок в карман и натянул мокрый сапог прямо на босую ногу.
— Братцы, куда мельче? Где вы вылезали? — скорбным голосом закричал Ильюша, который теперь дошёл до середины реки и убедился, что стоит по пояс в воде.
— Что, жила? Ты всегда всех умнее! Всё по-своему выдумываешь, — гневно кричал ему Петруша, — вот и намок как мышь, а теперь теряй время из-за тебя, кисляка.
Ильюше протянули пику и вытащили его почти такого же мокрого, как и Сашу. Мы понеслись через крутовское болото, перепрыгивая по кочкам, как стая гончих. За крутовским болотом шли крутовские поля. Стены наливающейся ржи уходили во все стороны, и среди их молочно-зелёного моря чёрною змеёю извивалась пыльная дорога, по которой ездили из Крутого на нашу мельницу. Само село с своими ветрянками, одонками и соломенными крышами лепилось, как гнездо грибов, по скату возвышенности, у которой прерывалась дорога. С опушки болота разом открылись нам и поля, и село, до той поры невидимые. Саженях во ста от нас в облаке золотистой пыли медленно ползло с беспокойным несмолкаемым гоготаньем огромное белое стадо гусей. Человек шесть мужиков с палками и хворостинами торопливо, но безуспешно подгоняли кругом всё стадо, то отбивая его от хлебов, куда, словно по сговору, вдруг разом бросались все гуси, то подбирая отстающих. Умные птицы упрямо не хотели идти с чужими людьми в чужое место, и раздражённым гоготаньем выражали своё негодование на насилие.
Значительно далее этой кучки, из-за высоких стен ржи, мелькали там и сям чёрные головы лошадей и верховые с палками; это наши перенимали дорогу по полевой меже.
— Петруша, какая же команда? Как нам нападать? — озабоченно спрашивал Саша, усиливаясь бежать около Пети.
— Вот они! Догнали! Теперь уж не уйдут! — с бешеной радостью вопил Петруша, не способный теперь видеть и слышать ничего другого. — Вон Роман с нашими впереди! Наша конница обогнала их! Молодец, Романка!
Он стал бежать ещё отчаяннее. Вдруг резкий крик: «Держи! Держи!» — словно кнутом ударил нас сзади. Все разом оглянулись. Изо ржи через болото в разных местах выскакивали люди, вооружённые дубьём, и с неистовым криком, не то угрожающим, не то радостным, опрометью неслись к гусиному стаду. «Держи, держи!» — подхватывали голоса то ближе, то дальше. Казалось, всё поле кричало: «Держи, держи!»
В этом крике преследованья прибывала отовсюду и давала о себе знать себе самой наша сила.
Почуяв подмогу впереди и сзади себя, ободрилось всё, что гналось на выручку своего добра. Этот весёлый и дружный крик окрылил и нас. Петруша далеко обогнал нас всех, отчаянно перескакивая через глыбы недавнего взмёта; за ним нёсся я с Костею, не уступая друг другу ни шагу; за нами Ильюша, а бедный Саша отстал бог знает где…
— Держи, держи! — вопили и мы, и громче всех вопил пронзительный голос Ильюши.
Нам видно было, как заторопились и стали беспокойно оглядываться крутовские погонщики. Всё беспорядочнее становилась их куча. То и дело гуси с криком прорывались в хлеба и назад на дорогу, и погонщики уже не подбирали их, спеша уйти с остальными. Всё меньше и меньше делается расстояние между ними и нашими.
Молодой Ванька-башмачник, известный кулачник и бегун, прежде всех с грубым хохотом вырвался из ржи на дорогу и пустился вдогонку, размахивая цепом, который он захватил по пути, перебегая деревенские гумна. Он ещё во дворе нарочно сбросил с себя сапоги, чтобы легче было бежать, и теперь нёсся босиком, опередив тех, кто выбежали раньше его.
— Вяжи их, ребята, вяжи! Перенимай от дворов! — орал он на всё поле захлёбывающимся от радости голосом, словно эта погоня доставляла ему бесконечное наслаждение.
— Перенимай от дворов, заступай дорогу! — с увлечением подхватывали кругом другие, такие же весёлые голоса.
Погоня обратилась в настоящую травлю; казалось, мы — рассыпавшаяся стая борзых, а кучка крутовских с гусиным стадом — зверь, которого мы подняли в поле и который спешил уйти от нас в лес.
Последний раз испуганно оглянулись на нас крутовские похитители, и вдруг как по команде разом шарахнулись в хлеб, бросив на дороге свои хворостины и палки. Только один из них, высокий и рябой мужик в белой рубахе остановился на минуту и с ругательством швырнул палкою с тяжёлой головёшкою навстречу догонявшему его Ваньке. Палка со свистом перевернулась несколько раз в воздухе и, задев концом по плечу Ваньку, ушла в рожь.
— Ой, убьёшь, сатана! — с громким смехом крикнул Ванька, быстро приседая и уклоняясь от удара. Он так же проворно опять вскочил на ноги и помчался прямо за обидчиком.
— Утю-тю-тю-тю! — пронзительно кричал он, как на зайца, прокладывая себе во ржи широкую дорогу. — Держи рябого!
Гуси с шумным гоготаньем, широко расставив свои неумелые крылья и далеко вытянув шеи с разинутыми клювами, тяжко, но торопливо полетели назад к пруду, едва не задевая стены колосьев; молодые бежали туда же по дороге, так же растопырив крылья и разинув шипящие рты, припрыгивая на кончиках лапок. Один маленький гусак налетел прямо на Костю и с размаха ударил его в голову своею грузною хлупью. Ни он, ни Костя не успели вовремя свернуть в сторону. Костя, как подкошенный сноп, с плачем опрокинулся навзничь на траву.
— Костя отстал, Костя сзади всех! — запыхавшимся голосом кричал мне Ильюша, обрадовавшийся удобному случаю без труда поправить свои дела.
Только теперь, когда рассеялось стадо и крутовские мужики скрылись в хлебах, мы увидели, что шагах в пятидесяти впереди них, уже почти у самого села, ещё человек пять однодворцев гнали другое стадо гусей, поменьше заднего. Ободряемые близостью своих дворов, эти мужики не побежали от наших криков, а гнали, почти не оглядываясь, всё вперёд и вперёд своё стадо. Уже им оставалось пройти не более четырёх-пяти десятин до крутовского выгона, на котором паслись лошади и откуда уже давно пристально смотрела на нашу травлю кучка мальчишек-подпасков.
— Перенимай, перенимай, Роман Петрови-ич! — кричали пешие, бежавшие впереди нас.
Из межника, скрытого хлебом, вынесся на дорогу верхом на нашем Рустане ткач Роман. Его босые ноги в широких холщовых штанах тяжело болтались по бокам потной лошади, и сам он ещё тяжелее, словно куль овса, подскакивал на тряском хребте, высоко взмахивая локтями. Огромная лысая голова его была без шапки, а на плече у него лежала берёзовая оглобля.
— Стой, разбойники! — загудел голос Романа, который не успел сдержать коня и втесался с ним в самую середину стада. — Вяжи их, ребята!
Роман тяжко свалился с лошади и, взмахнул своей страшной дубиной, заступил дорогу от села. Кругом него, как попало, сваливались с лошадей конюхи и столяр Николай. Отчаянное гоготанье гусей, крик и ругательства слились в один хаос.
— Смей тронуть, ну, смей! — храбро говорил краснорожий однодворец с сердитыми глазами и короткою увесистою дубинкою в приподнятой руке. — Это вы что ж задумали? На нашем загоне да вязать нас? Ну, вяжи, попробуй!
Он с вызывающим видом наступал на Николая-столяра.
— Ах вы обоянцы — Бога не боянцы! С чужого пруда да чужих гусей отгонять? — ругался Николай, ещё не решаясь, что ему предпринять, и осторожливо сторонясь от дубины однодворца. — Покручу вас как баранов, да и сволоку в стан. Там разберут, откуда у вас ноги растут, разбойники!
— Нет, ты что народ по дорогам разбиваешь? Ты тут что за воевода обыскался, холопье семя? Твой это загон? — надвигался всё сердитее однодворец. — Всё наше поле гусём потравили, да ещё гусёнка тронуть не смей? Ишь нагрянули, черти, оравою! Испужались вас! Я, брат, на своей борозде сам себе царь, не стращай!
— Что он нам зубы заговаривает, ровно бабка! Сгреби его за патлы да обземь, Миколай Иваныч! — посоветовал Роман. — Незамай земляных часов послушает!
— Ну на вот, убивай! Что ж не бьёшь? — огрызался сердитый однодворец, подставляя Николаю свою грудь. — Татарщина вам тут, что ли? Бессудное царство? Что ж не убиваешь?
