— Ну на вот, убивай! Что ж не бьёшь? — огрызался сердитый однодворец, подставляя Николаю свою грудь. — Татарщина вам тут, что ли? Бессудное царство? Что ж не убиваешь?
Озадаченные дворовые в нерешимости смотрели друг на друга.
— Э, толковать с ним! — вдруг одушевился Николай, заметивший общее смущенье, — давай сюда, ребята, крячик! Скрячим его крячиком!
Однодворец хотел крикнуть что-то, но Николай-столяр, для которого из всего однодворческого красноречия единственным убедительным доводом казалась приподнятая дубинка, вдруг разом навалился на руку, державшую дубину, и вышиб её вон. В то же мгновенье чья-то грубая рука с громким хохотом дёрнула за шиворот краснорожего однодворца, и в одну минуту на нём уже сидело верхом человека три наших.
— Распоясывай его, Мартын! Подавай сюда кушак! Затягивай дюжее! — распоряжался торжествующий Николай.
— Ну ладно, крути, крути! — угрожающим голосом говорил однодворец, делавший вид, что не хочет оказывать никакого сопротивления насилию и всю свою надежду возлагает на кару закона, неминуемо ожидающую впереди преступников. — Смотри ж, так меня в стан и веди скрученного, так и веди!
— Матушки-голубушки! Мому гусаку совсем ногу отдавили! — вопила коровница Варвара, которая вместе с другими дворовыми бабами неизвестно как явилась на место боя для разбора гусей.
— Что ж, бабы, а моей рябой гусыне так левое крыло как есть вывернули, вишь, волочёт как помело! — ещё более жалостным голосом плакалась Арина Мелентьева.
Бежать не дали никому. Пешие и конные обсыпали кругом.
— Вяжи их, ребята! — горячился Петруша, подбегая к толпе. — Что вы им в зубы смотрите?
— Барчуки, будьте в свидетелях! Ваша барщина убийство делает! — орали однодворцы.
— Вяжи их, вяжи! — поддерживал атаман. — С разбойниками так и надо…
Мы, маленькие, остановились на бугре около дороги и смотрели издали, совестясь подойти поближе. Мы были по пояс мокрые и все в грязи от насевшей пыли. К тому же и так было ясно, что всё кончено, что победа наша.
Стали вязать остальных мужиков. Передний, широкоплечий детина в розовой рубахе и синих штанах, с бритою бородою, отмахивался дубиною.
— Меня не сметь вязать! Мужиков вяжите, а дворянина не смеете вязать. Такого закону нет, чтобы дворян вязать! Кто тронет — в Сибирь упрячу! — кричал он в промежутках боя.
Это был обмужичившийся крутовский дворянчик, прозывавшийся у наших мужиков «лапотный барчук». Он своею дубиною раза два съездил по боку нападавшего на него Мартынку.
— А коли ты дворянин, так вот же тебе голубую ленту через плечо! — с зычным хохотом гаркнул Роман, только что крутивший одного из мужиков.
Мы видели, как высоко взмахнула его берёзовая оглобля; дубина крутовского дворянчика вылетела далеко из его рук, и сам он с громким стоном грянулся на землю. Роман хватил его по правому плечу.
— Разбой! Караул! Помогите! Дворянина убивают! — вопил нечеловеческим голосом крутовский барчук.
Связанные однодворцы тоже подняли оглушительный крик.
— Убивство идёт! На своём загоне режут! Цуканы однодворцев грабят! — кричали они наперерыв друг перед другом. Цуканами называют однодворцы Щигровского уезда бывших господских крестьян.
Роман с беспокойством посматривал на выгон села, где виднелись подозрительные фигуры, выходившие из дворов.
— Православные, выручайте своих! Смерть наша! Караул! — всё пуще и пуще метались связанные.
На выгоне было заметно движение. Махали руками, бежали в село и из села.
— Вот что, ребята! — надумался Николай-столяр, тоже без особенного удовольствия косившийся на крутовский выгон, — побросать нам их здесь и ко двору!
— Вестимо, ко двору! Чего тут ждать? Отняли гусей и к своему месту; не на разбой же, взаправду, вышли, — заговорили все наши.
— До двора, ребята! — скомандовал Николай.
— И то ко двору, пора! — басил Роман, вскидываясь опять на Романа и поминутно поглядывая в сторону села, — как раз скотину пригонят!
— Теперь сейчас и скотине надо быть, — рассудительно поддерживали конюхи. Взоры всех, пеших и конных, были устремлены на однодворческий выгон. Бабы бросились врассыпную домой.
— Что ж опояскам-то пропадать? — в раздумье говорил между тем Николай-столяр. — Развязывайте их, чертей, ребята, пущай себе идут на все четыре стороны!
— Нет, не смей развязывать! — грозно приказывал краснорожий однодворец. — Пусть народ православный увидит, как вы над нами разбойничали. Слышишь, не смей!
Народ торопливо развязывал узлы и тащил назад кушаки.
— Стой, не пущу! Братцы, режут! — неистово заорал тот же однодворец, ухватываясь обеими руками за Мартынов кушак.
Крутовский дворянчик вскочил в эту минуту на ноги, схватил себя руками за живот и, перегнувшись пополам, благим матом закричал в сторону села:
— Разбой, цуканы однодворцев режут! Помогите, православные!
Мартынка бросил кушак и махнул в рожь. Все наши неслись домой, кто через хлеба, кто по болоту. Мы тоже летели в числе бегущих, пугливо оглядываясь на село. Ильюша был теперь впереди всех; Петруша, напротив того, бежал нехотя и угрюмо, исподлобья косясь на крутовский выгон и держа наперевес свою дубинку. Крики однодворцев делались всё пронзительнее и чаще. Краснорожий бежал за нашими в небольшом отдалении и кричал в свою очередь:
— Держи, держи разбойников! Держи цуканов!
А по крутовскому выгону уже бежали люди с дрекольем, и крик: «Держи, держи!» — повторялся эхом полей…
***
Андрюшка-лакей обещал сегодня показать нам «важную штуку». Он был в деревне у матери и узнал, что бабы собираются ночью «деревню опахивать», «коровью смерть выгонять». Уже вторую неделю стали падать телята, а вчера околела у Лахтиновых дойная корова, за которую мясник ещё в прошлый Покров давал сорок рублей. На барском дворе тоже на днях околели бычок и корова, да и остальные ходили словно чумные, ели плохо, только пили. Андрей-Дардыка рассказывал страсти про «опахивание». Кого бабы встретят, всех насмерть бьют: человек — человека, скотина — скотину. Они знают, что это не человек, а коровья смерть, скинувшаяся человеком. Крещёный человек, если увидит, с дороги свернёт, а коровья смерть не может этого разуметь, прямо навстречу идёт. В Красной Поляне, уверял Дардыка, пять лет тому назад барина бабы насмерть убили: пьяного в полночь встретили, когда выгоняли смерть.
Настращал нас Андрюшка порядком, но вызывался так провести, что ни одна собака не почует, всё будем видеть как на столе, а сами схоронимся. Целый вечер только и шёпоту было, что об этой опасной ночной вылазке. Косте и Саше решено было не говорить, потому что они проврутся гувернантке; где им дождаться такого позднего часа! Нужно после ужина ещё часа два сидеть. Да и разве они смогут спастись, когда бабы погонятся за нами с косами и цепами? Тут дай бог нам-то, большим, удрать подобру-поздорову.
Гувернантка Амалия Мартыновна, как нарочно, сейчас же после ужина ушла в свою комнату и легла на постель читать немецкую книжку. Костя с Сашей и Володя заснули до ужина, и их сонных разнесли по детским.
У нас всё было наготове, когда Андрей осторожно приотворил дверь нашей нижней комнаты и с таинственным подмигиваньем кивнул головою в сторону сада. В одну минуту мы были на дворе.
На дворе стояла тёмная, но звёздная ночь. Сад чёрными массами листвы вырезался довольно ясно. В избах все спали, да и из дома сквозь растворённые ставни нигде не пробивался огонёк. Мы побежали сначала садом, пригибаясь от веток, попадавших в темноте нам в глаза и цеплявшихся за нас, потом перепрыгнули через огородный ров в молодые конопляники. На краю конопляника в тени старых ракит стоял стог прошлогоднего сена, у которого и остановил нас Андрей. Тяжело переводя дыханье, повалились мы все на солому в тени стога.
Тишина была совершенная. Звёзды в далёкой глубине переливали искрами разноцветного огня и роились всё бесчисленнее, всё мельче, по мере того, как глаз пристальнее проникал в тёмную бездну. Млечный Путь туманно-серебристым поясом перерезывал эту бездну, мигавшую миллионами глаз, и мы, опрокинувшись затылками на солому, с немым изумлением смотрели на эту таинственную небесную дорогу… «Коли напротив идти, в Иерусалим придёшь, что Царьград прозывается; а по ней пойти, в Киев придёшь», — уверяла нас бабуся.
— Слышите, барчуки! — сказал вдруг Андрей, приподнявшись на локте.
Мы насторожили уши. Неясный шум голосов и звон железа доносился со стороны крестьянских дворов.
— Выходят! Сейчас тут будут! — объявил Андрей.
Вдали можно было расслышать звуки какой-то отчаянно дикой и шумной песни.
— Барчуки, лезьте сюда! Отсюда виднее, — крикнул нам Андрей, взобравшись на стог.
