и, отринув эту идею, просто склонился в поясном поклоне.
Как ни досадно, все эти усилия пропали даром, поскольку властный господин оказался всего лишь дежурным офицером. Мало того, конфуз гостей его, похоже, изрядно позабавил.
— Генерал готов вас принять, — сказал он, усмехаясь. — Так что извольте собраться.
День выдался чудесный, на «Редруте» ждали прихода молодого Чиннери. Сидя в тени навеса, растянутого над горшками с растениями, Полетт видела, как Хорек приветствует поднявшегося на борт гостя.
Она тотчас заметила, что с их последней встречи Дрозд сильно изменился; наверное, Полетт и сама стала другой, но вот старый знакомец был одет и держался совершенно иначе, чем прежде. Он выглядел все тем же невысоким крепышом с носом пуговкой, глазами навыкате и выпяченными алыми губами, однако цветастые рубахи, прозрачные шарфики и сверкающие побрякушки сгинули, уступив место темному строгому костюму, который некогда Дрозд насмешливо обзывал «ливреей английского экспедитора»: уныло-серые пиджак и брюки, умеренной высоты воротничок и простая черная шляпа вместо яркой банданы или многоцветной чалмы.
Из кожаной сумки, разительно отличавшейся от былых расшитых блестками мешков, Дрозд, отщелкнув медную застежку, достал тонкую папку.
— Получите ваши картинки, мистер Пенроуз. Я не стал делать копию с первого рисунка, поскольку в нем не читаются детали цветка. А вот копия со второго — бьюсь об заклад, вы не отличите ее от оригинала.
— Да, вы правы, хоть я не любитель держать пари.
Полетт подметила, что речь Дрозда изменилась не меньше его костюма — в ней не осталось и следа бенгальского налета.
— А где же Полетт? — воскликнул он с безупречной фонетикой английского саиба.
— Ждет вас наверху, ступайте к ней. — Хорек кивнул на квартердек. — Я понимаю, вам есть о чем поговорить, и не стану мешать.
— Так вот она где, моя душенька! — вскричал Дрозд, на миг обратившись в себя прежнего. Он взбежал по трапу и затараторил на бенгали: — Аре Пагли, токе котодин декхини! Мы так давно не виделись, Пагли! Ну давай обнимемся, что ли!
Очутившись в кольце его рук, Полетт уткнулась лицом ему в грудь и как будто вновь ощутила сладкий вкус забытого блюда — тех времен, когда они вместе дурачились, озорничали, ссорились и сплетничали. Она вдруг подумала, что у нее, наверное, не было друга ближе Дрозда, ибо Джоду был ей скорее братом, нежели другом.
— Ох, Дрозд, как же я тебе рада! Столько времени прошло!
— Много, очень много! Я ужасно по тебе соскучился, милая моя, дорогая Пагли!
— Ты нас простил, Джоду и меня?
— Давно уж. — Дрозд разомкнул объятья. — Все это в прошлом. Вы были еще детьми и, прости меня, лапонька, не очень-то разбирались в искусстве. Вообще-то во всем виноват я сам, хотя, не скрою, ваш вандализм меня сильно ранил. В ту картину я вложил столько души и сил, что ее утрата подкосила меня, приведя к весьма печальному исходу. Любезную матушку мою — ты же помнишь ее, святую простоту? — уныние мое так встревожило, что она, ты не поверишь, Пагли, взяла да оженила меня!
— Вот как? И что же из этого вышло?
— Разумеется, ничего, драгоценная моя Пагли, ибо я отнюдь не семьянин. Кроме того, суженая моя была так страшна, что, как говорится, с ее бы рожей сидеть бы под рогожей.
— И что потом?
— Я поступил, как всякий Чиннери, оказавшийся в моем положении: дал деру. Первой мыслью было бежать к отцу в Кантон — единственное место, где никакая фря не достанет мужчину. Но это было непросто, поскольку путь в Китай совсем не дешев. К счастью, у меня имелась пара полотен в манере Чиннери, только без его подписи. Исправив сию оплошность, я их легко продал, пребывая в уверенности, что папаша простит мне мой отчаянный шаг. Однако все вышло наоборот: он устроил мне выволочку за подлог. Мало того, он, оказалось, обитает вовсе не в Кантоне, а в Макао, сущей дыре, где все строят из себя аристократов, и папенька мой, кому я как кость в горле, тоже подцепил эту заразу. Вообрази, дорогая Пагли, он представляет меня своим племянником и категорически запрещает появляться на людях в чем-либо ином, кроме этого ужасного костюма. Я пытаюсь быть послушным, а он все равно талдычит, чтоб я вернулся в Калькутту и помирился с женой, хотя прекрасно знает, что она с каким-то капельмейстером сбежала в Барракпор. Но я же не дурак, я понимаю, что он просто хочет от меня избавиться, однако я решил твердо: с места не двинусь, покуда не побываю в Кантоне.
— А чем он так тебя прельщает?
Дрозд испустил глубокий вздох.
— Даже боязно сказать. Ты будешь смеяться.
— Не выдумывай. Бол! Говори!
— Понимаешь, жизнь мою счастливой назвать трудно, а к счастью особенно стремится тот, кому в нем постоянно отказывают. Скажу одно: я вполне уверился, что в Кантоне найду хоть толику радости.
— Но почему именно там?
— Видишь ли, я уже достаточно взрослый, чтобы понять: я не создан для блаженства обычной семейной жизни. Скорее всего, до конца своих дней я пребуду холостяком, но беспросветное одиночество меня страшит, и я бы хотел отыскать Друга, которому стану верным и преданным спутником. Все мои любимые художники — Боттичелли, Микеланджело, Рафаэль, Караваджо — имели таких друзей, которые во всем их поддерживали. Читая их жизнеописания, я понял, что всегда мечтал о таком Друге и без него не создам ничего значительного. Но ты же знаешь, как трудно я схожусь с людьми, я не такой, как другие, и многие меня считают немного странным. В детстве никто не хотел со мной играть, даже мой брат. Если б мне платили за каждый тумак, полученный от мальчишек, сейчас я, ей-же-ей, был бы богачом.
— Послушай, тебе не кажется чудачеством ехать в Кантон ради поиска дружбы?
— Вовсе нет, дорогая моя! Из верных источников я знаю, что для этого на свете нет лучшего места, чем Город чужаков: там бесчисленно закоренелых холостяков. И для них ничуть не в тягость обитать на территории, запретной для женщин. Кроме того, там можно сделать большие деньги, и потому это самое подходящее место для убежденного одиночки вроде меня. Кое-кто из папашиных приятелей говорит, что холостяки слетаются в Кантон, точно птицы на зимовку. Я частенько приводил их слова, но отец только пуще злился — дескать, он не допустит, чтоб его кровиночка сгинула в море кантонских соблазнов. Уперся, как баран, и я уж думал, пропало дело. Он бы в жизни меня не отпустил, но я пригрозил воспользоваться своей единственной стрелой в колчане:
