мы пошли назад. И хорошо, что потребовал. Потому что взрыв действительно произошел за нами и разрушил один из наружных люков, под которым мы недавно прошли. Теперь здесь царила полная темнота, потому что земля обвалилась в туннель, перегородив прежнюю дорогу. Странно, что мы ничего подозрительного не заметили, когда проходили под этим люком.
— Наверно, это место уже было готово к взрыву, — сказал пан Юзек. — Нам повезло, что его не взорвали в тот момент, когда мы здесь проходили.
— Кто это сделал? — спросил я.
— Ну уж наверняка не евреи, — сказал он. — Мариан, как же ты теперь вернешься? Я не должен был соглашаться на твое предложение. Тебе достаточно было нарисовать мне карту… Что же теперь будет?
— Подумаем об этом, когда выйдем наружу, — сказал я. — Я думаю, есть и другие пути из гетто, и даже не такие грязные.
Я хотел посмешить его, но чувствовал, что страх уже прокрадывается в мой голос.
Мы пошли дальше. Тревожные мысли теснились в моей голове. В основном, конечно, о маме. Я представлял себе ее лицо, когда я не вернусь домой, а Антон спустится в подвал и обнаружит, что вход в канализацию не закрыт. Он сразу все поймет. Но в этом моем страхе одновременно была и надежда. Я надеялся, что у Антона найдется причина спуститься в подвал. Я знал, что поляков, обнаруженных в гетто, немцы убивали без промедления. А тем более если такой поляк пытался выбраться из гетто наружу. Поэтому я надеялся, что, обнаружив открытый вход в канализацию, Антон пойдет к дяде Владиславу, не найдет там пана Юзека и тогда все поймет. «Не волнуйся, мама, — мысленно произнес я, — твой сын твердо намерен вернуться».
К последней «станции» мы подошли около двенадцати. Мы не стали отдыхать и решили идти до конца. Остаток пути мы хранили молчание, если не считать короткого обмена мнениями о высоте туннеля. Это был тот низкий участок под Налевками, который я знал с тех времен, когда мы с Антоном поднимались здесь наружу, чтобы поискать в безлюдной части гетто брошенные вещи.
— Налевки, — сказал я, и пан Юзек тяжело вздохнул.
За этим участком начиналась более высокая часть туннеля, где хоть и приходилось идти согнувшись, но уже не нужно было ползти на четвереньках. Я сказал пану Юзеку, что скоро можно будет даже выпрямиться, и не ошибся.
Не уверен, что пан Юзек выдержал бы еще полчаса. Когда мы пришли на место, он был на пределе сил. И не только из-за усталости. Свою роль наверняка сыграл и отравленный воздух.
Поднимаясь по знакомой железной лестнице, я слышал за собой его тяжелое дыхание. Потом он сказал хриплым голосом:
— Мариан, я должен с тобой поговорить.
Он присел на одну из ступеней подо мной, подождал, пока к нему вернется дыхание, и тогда продолжил:
— Я отвечаю перед твоей мамой, Мариан, за твою жизнь. За то, чтобы ты вернулся. И поэтому наверху, снаружи, ты будешь делать то, что я скажу, ты понял? Ты должен мне это обещать сейчас.
Я обещал ему — и без колебаний. Потому что все, чего я сейчас хотел, это вернуться. И притом как можно скорей.
Я передал пану Юзеку фонарь и попросил посветить мне снизу, и когда он осветил крышку люка, я поднял железный кол, который висел рядом с ней на цепи, и стал изо всех сил стучать по крышке. Хотя я не знал, кто находится наверху, я на всякий случай попробовал, как это делал Антон, простучать нашу условную серию ударов. Но ответа не было. Тогда мы, сменяя друг друга, начали бить по этой наглухо задраенной металлической крышке.
Я еще раньше объяснил пану Юзеку, что такой люк — это вход в подвал, который евреи-владельцы превратили в бункер, убежище для семьи на случай беды, и что именно через такие люки мы с Антоном всегда попадали в гетто, когда приходили со своими товарами. Возможно, сейчас, когда вспыхнуло восстание, все изменилось. Возможно, тут сейчас вообще никого нет. Но я подумал, что в крайнем случае мы, наверно, сможем поднять крышку сами. Я хорошо помнил, что, поднявшись в бункер, никогда не видел там тяжелых мешков или грузов, снятых с крышки, как это было у нас в подвале, — люк прикрывала только груда грязных вонючих тряпок.
Мы начали толкать крышку и вдруг услышали наверху, над нами, возбужденные голоса. Кто-то торопливо пробежал по полу. И наконец раздался крик — сначала по- польски, потом на идише:
— Кто там?!
И крышка стала медленно подниматься.
Когда мы вышли, я увидел, что на ней действительно была лишь большая куча тряпья. Пан Юзек назвался и сказал, что я привел его через канализационные каналы и теперь не могу вернуться обратно, потому что немцы взорвали за нами один из проходов. Евреи начали перешептываться, по-прежнему глядя на нас с подозрением. Потом они позвали кого-то, а мы тем временем выбрали тряпки, что почище, и уселись на них. И тут пришел один из тех трех братьев, с которыми мы раньше имели дело, и сразу опознал меня.
— Да ведь это Мариан, сын пана Антона! — воскликнул он, указывая на меня.
Кто-то разочарованно сказал:
— Почему же они ничего не принесли?
И тут выяснилось, что Антон обещал прийти сегодня с ящиком «конфет». Я ощутил прилив надежды. Если даже наша прежняя дорога закрыта, Антон наверняка найдет другой путь, заявится сюда и выведет меня обратно.
Кстати, «конфетами» на нашем торговом жаргоне назывались патроны. Я помню и другие такие слова: «едой» называлось всякое оружие, «яйца» — это были гранаты, а «самое главное для тещи» — винтовки.
Они опять стали шептаться.
— А где Антон, Мариан? — спросил меня еврей, которого я знал.
Я ответил, что не знаю, я ушел без его ведома.
Тогда он громко крикнул:
— Пан Просяк, пан Просяк!
Пан Юзек поднял голову и повторил удивленно:
— Пан Просяк?
И тут появился человек, которого они звали. Он не узнал пана Юзека — возможно, из-за того, что тот был весь в грязи, — но пан Юзек сразу же воскликнул:
— Эдек! Я так и думал, что это ты!
И, повернувшись ко мне, сказал:
— Это мой школьный друг из тех давних, хороших времен…
Теперь Просяк тоже узнал его и явно обрадовался. Он пожал ему руку, но тут же отступил:
— Прежде всего — помыться! —
