Щебетанье Марши сливалось с усилившимся гомоном вокруг ткацких станов, с разговорами ткачих и вышивальщиц. Похоже, одна из мастериц, пришивавшая медные завитки, о чем-то заспорила с соседкой.
Золотой я крест видала,
Прямо в воздухе висел.
Господи, какое чудо,
Как на землю не упал! —
потрясая рукой с поднятым пальцем, пропела соседская девица, пришедшая нынче вечером, чтобы разукрасить праздничную сагшу.
— И все же ветвистый крест и крест пятиконечный в одну строку узоров не поместишь, — не соглашалась Валодзе. — Ровно садовая пижма рядом с диким репейником. Крест счастья, пора бы тебе знать, он под покровительством Лаймы.
— Ветвистый крест — он и огненный крест, — поддержала Валодзе хилая старушка, ткавшая пояс. — Как огненный знак этот куда раньше возник. Мать моей матери, земля ей пухом, рассказывала, когда я еще маленькой была, древнее предание, что сохранилось у крестьян, расчищавших землю под пашню. Предание об «агни» — святом огне, который в давние времена разводили в дубовом пне, когда приходили в рощу, чтобы принести жертву отцу огня, Перкону. В ту пору Перкон и Солнце были главными в небесах. Тогда люди, селившиеся на расчищенной от леса земле, первый огонь в очаге зажигали от огня, что родился при ударе грома. Ниспосланный Перконом огонь хранили как зеницу ока. И знак громового огня ставили ка крыше как святую защиту, вырезали его на орудиях. Рядом с солнечным крестом, который теперь стал колечком. Нынче-то солнечный крест вознесли в большой почет церковные отцы. Вот потому в украшениях, в тканях и вышивках старый крест не сочетается в узорах со знаками огня, небесной горы, священного дерева и ужа. Знаки жизни не сплетаются с теми, что почитает церковь.
— Юргис, — Марша перекатывала в ладонях смотанный клубок, — братец, нынче мой черед задавать корм коровам. Нести полову и гороховую солому из омета. Я боюсь одна. Пойдем, Юргис, со мною…
* * *
— Юргис, у полочан — Георгий, означает несущий свет или борющийся за свет. Человеку, названному Юргисом, не к лицу топтаться в стороне от пути, которым ходят носители зла, как топчется нищий плакальщик у дверей проповедника. Зло надо выжигать каленым железом, убивать на месте, как убивают обратившихся в жабу или медянку злодеев!
Юргиса удивила та страсть, с какой старая Валодзе требовала кары для злодеев. Нельзя позволить им осквернять землю, по которой ходят честные пахари, не смеют они находиться под солнцем, согревающим набухающие почки и лепечущих детей.
«Зло не перестанет сеять беды, не обессилеет само по себе. Злое надо вырубать клинком, закаленным в горниле ненависти, и зарывать в мертвой земле, в которой ничто не прорастает, которую не рыхлят муравьи, которую избегают черви».
За неделю до масленицы девушки ушли из селения, чтобы в отдаленной роще на болоте нарезать еще не покрывшихся почками веток на веники. Ушли веселыми щебетуньями, а вернулись перепуганными, в разорванной одежде, таща едва дышавшую, в крови, подружку.
— Насильники… Кабаны дикие… Подонки правительские… — всхлипывали девушки.
Насильники напали на девушек неожиданно, словно рыси с дерева. Были они в нагольных полушубках, в кольчужных рубахах. По облику один — запечный дух из риги, другой смахивал на медведя, вырывающего пни. Схватили, повалили. Мада укусила того, что набросился на нее, и вырвалась, но второй пересилил Чиепу, хотя она и сопротивлялась, кричала и звала на помощь. Теперь, если и придет она в себя, все равно останется опозоренной. А что делать, если придется родить от оборотня ребенка, которого никто из своих не возьмет на руки, не примет в семью, в род? Как жить девушке? Бежать в лес, топиться, или утопить новорожденного и влачить свои дни с камнем позора на шее?
А дальше что? Женщинам селения приходится делать мужскую работу, а значит — постоянно выходить за ограду селения. Что ждет их? Работниц должно охранять вдвое больше защитников. Таких, кому по силам совладать с разбойниками. Степа, Юргис да несколько стариков тут не подмога, как бы ни старались они защищать девушек.
Пока женщины селения ломали над этим голову, с Герцигекого озера пришел усталый человек. И принес печальную весть:
— Убили Урбана. На берегу реки, у обрыва. Видно, выследил кто-то из тевтонских прихвостней. Может быть, из тех, что любят ловить рыбку в мутной воде — собирают для господ дань, хватают людей для всяких повинностей, загоняют зверя на господской охоте. Чернорясные немцы, да и те, что в белых плащах с крестом, сами не любят мараться в крови, если есть под рукой кто-то, готовый услужить, кто будет зубами грызть и душить даже и детей со стариками, если пожелают его повелители. Стены дома глубже всего грызут свои древоточцы, а не пришлые. Старый Урбан носил на шее царырадский медный крестик. В герцигской церкви он молился русским святителям и ушедших в другой мир кормил на православном кладбище. А когда проходил мимо молельни на озере, то крестился по-своему. Люди хотят похоронить его на герцигском кладбище и собраться для этого во множестве, как было, когда хоронили своих при Висвалде, — продолжал человек. — Вот и понадобился нам царьградский проповедник.
— Где ж его взять?
— У вас живет поповский сын Юргис.
— В уме ли ты! — встрепенулся Степа. — Юргис не проповедник. Да и слаб он еще для большого перехода.
— Однако же учился Юргис в греческой церкви! И может сказать людям лучше, чем любой проповедник герцигских времен: правый семь раз упадет, а все же встанет. Ведь и самого его мучили, пытали, морили, держали в яме, в землю вбивали — и все-таки жив он…
Гонец проговорил это слишком громко для уставшего человека. Голосом, привыкшим окликать через все поле, созывать народ. Голосом воина или кормчего на судне. Похожим голосом говорил в конце лета на том берегу Даугавы с литовским посланцем ушедший теперь в иной мир Урбан, бывший воин вольной Герциге, посланный теми, кто готов был бороться за свободу родной земли.
«Может быть, пришедший с озера тоже из тех бойцов за свободу, что укрываются в шалашах и землянках на болотных островах, ожидают большой весенней грозы, жуют что придется, но не позволяют насильникам свободно разгуливать, где им захочется. Не позволяют… Стараются не позволить. Как трава вейник, которая, сколько ее ни топчи, только шире ветвит корни под плотной землей и еще уберегает другие растения, послабее».
— Я на ногах держусь теперь крепко, — не согласился Юргис со Степиным возражением. — А если и споткнусь, авось окажется по соседству куст или жердь, на что опереться.
— И люди, — подтвердил человек с озера. — Люди, попович. Они согреют твое сердце. Наши, что были с Урбаном, станут беречь тебя пуще глаза. Встанет родня плечом к плечу — и мышь не проскочит. Только речь проповедника должна быть такой, чтобы слова глубоко врубались в сердца. Люди очень стосковались по доброму глотку чистой воды. А на похоронах скорбные песни будут петь все, до кого долетит звон герцигского колокола.
* * *
Северный ветер резкими толчками гнал черные, как печная сажа, низко летевшие облака, вздымал пепел пожарищ, раскачивал изуродованные сучья обгоревших лип, рябин, ясеней, что росли во дворах. На месте сожженного поселения (о том, что здесь жили люди, напоминали теперь лишь камни очагов, немногочисленные обгоревшие железки да остатки изгородей) пепел не был еще смыт дождями. Он поднимался столбом при каждом порыве ветра, иногда завиваясь вихрем, как комариный рой в летнюю жару.
Кто мог теперь определить, какая из груд золы была раньше большой ригой, какая — двором всем известного лошадника, какая — баней? Вроде бы там, под могучим обгорелым дубом, поднимался построенный лишь год назад дом бортника, а за ним — овин многодетной матери с навесами с четырех сторон, с длинным ометом с краю. Тем самым, где Юргис помогал Марше насыпать полову в ведра и где ее испугал шорох под стрехой. Так напугал, что она прижалась к Юргису грудью и животом, тесно прижалась, и дала ему губы. И Юргис целовал ее горячие губы, целовал так долго, пока оба, словно кто-то незримый толкнул их, не упали, обнявшись, на кучу гороховой соломы.
Ветер развеивал пепел сожженного селения Целми. Порой он гудел, словно в искалеченных деревьях хрипели потрескавшиеся ивовые свирели.
Юргис и сопровождавшие его бродили по опустевшей земле, ворошили головни, затоптанную траву, обуглившиеся кусты, обломки изгородей, межевые колья на поле. Искали следы жизни. Там и сям на месте бывшего жилья меж головнями попадались кости, но скотины, не людей. Огненная буря не застала людей под крышей. То ли они успели убежать, то ли были выгнаны из домов прежде, чем постройки запылали. Иначе что-нибудь от них да осталось бы. Что-нибудь, что дало бы знать, какие события произошли в селении за те полтора дня, пока тут не было Юргиса.
