"Неужели я кажусь в Лондоне таким невеждой, как вятский Плеско?" — подумал Кантемир, с досадой сознавая, что в беседах со своими лондонскими друзьями он нередко отмечал их удивление по поводу того, как много книг он, Кантемир, прочел, скольких ученых, писателей, музыкантов, художников, политиков разных стран знает, имея о каждом свое мнение. Даже для его друзей Россия оставалась страной дикарей, снегов и медведей.
Однако, будучи дипломатом, Кантемир не показывал обиды и внимательно слушал разговоры гостей.
1
Кантемир близко познакомился с музыкальной жизнью Англии. Он стал бывать на концертах, особенно часто посещал оперу. В Лондоне играли два оперных театра. Антрепренером одного был композитор Гендель, и его поддерживал король Георг II, который любил немцев больше, чем англичан. Он нередко посещал театр Ковент-Гарден. Второй труппой, итальянской, руководил композитор Николо Порпора. (Эна занимала театр Хей-маркет, причем пользовалась покровительством наследника престола Фридерика-Людовика, принца Уэльского, и вслед за ним — английской аристократии, не любившей короля.
Музыка в Лондоне звучала не только со сцены. В родильном доме на улице Браунлоу постоянно играл оркестр; его мелодии должны были облегчать страдания рожениц. Ораторию Генделя "Мессия" каждый год исполняли для "Приюта подкидышей". Уличные концерты помогали сбору средств с благотворительными целями в помощь немощных музыкантов и членов их семей.
Сентябрьский вечер обещал быть теплым и долгожданно сухим, без навязчивого дождя, к которому Кантемир хотя и приспособился и даже порою не замечал его вовсе, но испытывал заметное удовольствие, когда небо вдруг прояснялось и не нужно было брать с собою на прогулку зонт. Впрочем, зонт в Лондоне всегда был нелишним.
Антиох решил поехать в оперу, где вечером давали Вивальди "Орландо". Итальянская труппа обещала быть лучшей в этом театральном сезоне.
У Кантемира второй день болели глаза, и он слушал музыку, прикрыв их. Особенно нравилось ему колоратурное сопрано одной из исполнительниц второстепенной партии.
Фамилию певицы он запамятовал.
Выйдя после спектакля на улицу, Кантемир в ожидании своей кареты посмотрел на афишу. "Мадемуазель Бертольди", — прочел он.
Примерно через месяц бывший у Кантемира в гостях секретарь женевской миссии итальянец Гастальди предложил ему поехать послушать итальянскую оперу, любезно предоставив место в своей ложе. Кантемир охотно согласился. Он узнал понравившийся ему голос и внимательно рассмотрел певицу. Она была в нарядном белом парике, оставлявшем открытым ее небольшой выпуклый лоб. Темные узкие глаза смотрели живо и весело. Антиох сидел совсем близко и в лорнет рассмотрел даже ее ресницы, неожиданно короткие, но густые. Они смешно топорщились вокруг глаз, словно темные щеточки, очень певицу красящие. Кожа смуглая, ровная, мягкие линии подбородка и небольшого рта довершали впечатление веселости, простодушия и доброты. Мадемуазель Бертольди была невысока ростом, хорошо сложена, хотя и несколько полновата на английский вкус, но у Кантемира были российские понятия.
В антракте Гастальди спросил Кантемира:
— Как вам понравилась мадемуазель Джемма?
— Мадемуазель Джемма?
— Да, Джемма Бертольди, любимица местной итальянской колонии.
— Мадемуазель Бертольди заслуживает самых высоких похвал, — неожиданно чопорно ответил Кантемир.
Гастальди весело взглянул на него:
— Не желаете ли с ней познакомиться?
— Как вам будет угодно, — еще сдержаннее сказал Антиох и пошел рядом с разговорчивым и шумным Гастальди.
Уборная певицы оказалась тесной и маленькой. Половину комнаты занимало прислоненное к стене зеркало. Туалетный столик, плотно к нему придвинутый, разрезал зеркало как бы пополам. Поодаль стояло продавленное зеленое кресло. Шкафа не было, и платья были развешаны на веревке, протянутой от стены к стене. Какие-то вещи лежали на картонной круглой коробке, задвинутой в угол. Мадемуазель Бертольди успела снять парик, и Кантемир был изумлен, увидев коротко стриженные черные кудри, делавшие ее похожей на мальчика. Она дружески приветствовала Гастальди, который был ей, видимо, хорошо знаком. Заметив чужого господина, мадемуазель Бертольди сделала жест, намереваясь надеть парик.
— О, не беспокойтесь, сеньорина, так вы еще очаровательней, — сказал Кантемир по-итальянски.
Гастальди представил его и, извинившись, вышел.
Веселый и добрый взгляд темных узких глаз из-под ресниц-щеточек остановился на нем. Антиох почувствовал странную теплоту на сердце.
— Сеньор — итальянец?
— О нет, сеньорина, я русский.
— Вы хорошо говорите по-итальянски!
— Я знаю итальянский с детства.
— Вам доводилось бывать в пашем отечестве?
— Нет, сеньорина, я впервые выехал из России в Лондон несколько месяцев назад.
Мадемуазель Бертольди, видимо, стоило большого труда придерживаться светского этикета. Она вдруг совершенно невпопад радостно сказала:
— Ах, боже мой, как интересно! Я никого не видела из России. У вас там так холодно, что, вероятно, приходится хорошо топить. В вашем отечестве много дров?
Кантемир смешался, не знал, что ответить. Но мадемуазель Джемма, видя его смущение, залилась таким смехом, что и Антиох почувствовал неудержимое желание смеяться. Однако выдержка победила, и он только улыбнулся девушке, с удовольствием наблюдая, как колеблются от смеха ее щеточки-ресницы.
— Вы, должно быть, бог знает что подумали обо мне, а у нас ведь холодно.
Джемма нарочито подышала, вытянув вперед свои розовые губки. Действительно, изо рта вырывались легкие клубочки пара и медленно таяли в воздухе.
— Хозяин труппы жалеет деньги на уголь. А я ведь после болезни, даже волосы еще не отросли — видите? — засмеялась она еще радостней, взлохматив свои короткие густые кудри.
Антиоху непривычна была ее простота, сердечность и веселье. Он почувствовал себя обезоруженным. Его светская чопорность была здесь неуместна, к фамильярности или тем более к развязности мадемуазель Бертольди никак не располагала. На сердце у него было по-прежнему тепло. Он боялся каким-либо словом спугнуть ее доверчивость, утратить непривычное ощущение растроганности, которое она в нем вызывала. Ему почему-то хотелось защитить ее, поберечь. Он непонятно тревожился за ее доброту и веселье, словно за розы, срезан-ные в оранжерее и вдруг попавшие на мороз. Антиох понимал, что источник радости и ее натуре, питаемой молодостью, красотой, успехом. Она мало что замечала вокруг, вернее, не замечала дурного, а если и жаловалась, то как-то весело, словно невзначай, словно и не всерьез.
— В России дрова тоже недешево стоят, мадемуазель Джемма. Вы позволите вас так называть? — наконец нашелся что ей ответить Кантемир.
— Да-да, пожалуйста, — улыбнулась Джемма, сощурив при этом свои глаза-щелочки.
— Однако думаю, — продолжал Кантемир, которому вдруг передалось состояние легкой радости, — думаю, что такую очаровательную певицу никто не посмел бы морозить в России.
— В таком случае посодействуйте, чтобы с нами заключили в России контракт.
— Со всею труппой?
— Нет, с труппой не надо. Особенно с хозяином не надо. — Джемма состроила гримаску притворного ужаса. — Я здесь с матушкой и старшей сестрой — Амалией, — сказала она. — Мы все поем в этом сезоне. Сегодня они не заняты. Матушка и Амалия — прекрасные певицы, и все у них перенимала с самого детства, хотя у матушки меццо-сопрано и у Амалии тоже, а у меня — колоратура.
— Вы давно на сцене, мадемуазель Джемма?
Антиох спросил и смутился: Джемма была воплощением юности. Как она могла быть на сцене давно?
— Я выросла на сцене, — сияя узкими глазами, охотно отвечала Джемма. — Самостоятельные партии мне дают третий год. Первое время в Риме пела, а теперь пригласили сюда. Так все удачно получилось! В мадемуазель Лоретту один немецкий барон влюбился по уши и стал ревновать. Так и увез ее к себе. Публики собралось в тот вечер видимо-невидимо. Шум, крик, а петь некому. Мадемуазель Лоретты нет. Два раза за ней посылали — никого нет. Что делать? Матушка возьми да и подсунь меня: Джемма, мол, партию знает. Так меня и выпустили в тот вечер. Публика меня сразу приняла. С тех пор пою. Когда у меня весной горячка случилась, хозяин мне доктора присылал. А матушке все говорил: "Ты мне за нее отвечаешь, Джемма. — Матушку мою тоже Джеммой зовут. — Я без Джеммы-маленькой — это мое прозвище, — в Лондон не поеду…". С нами тогда уже контракт заключили.
— Мадемуазель Бертольди, на выход, — просунувши голову в дверь, сказал по-английски седой и невзрачный на вид человек с широким плоским носом.
