— Я получил сегодня письмо и посылку из России. Сестра Мария просит тебе кланяться и посылает в подарок вот это.
Кантемир развернул упакованный в холстину сверток. Там были две шкурки соболей, мягких, искрящихся, оживающих от прикосновения пальцев.
Джемма была в восторге. Особенно приятно ей было, что сестра Антиоха приняла се, признала как подругу своего брата.
— Она вправду обо мне пишет?
— Да вот же, посмотри!
Антиох достал письмо, написанное по-гречески, и порадовался, что Джемме язык незнаком. Что бы сказала она, прочитав о Варе Черкасской?
— Быть может, в этот вторник мы соберемся с друзьями в моем доме. Мне бы хотелось, чтобы ты была рядом. Попроси сеньора Гастальди заехать за тобой.
— Удобно ли это, Эни?
— Будут и другие артисты.
— Я охотно приеду.
Они быстро простились. Кантемир пошел в ложу, которую абонировал на весь сезон. Когда пела Джемма, он не чувствовал своего одиночества.
Нередко перед спектаклями в гостиной русского резидента появлялись певцы, актеры, дипломаты, по пути в театр зашедшие перемолвиться между собой и с хозяином дома. Театральные кулисы скрывали много секретов, подчас совсем по музыкального свойства, и с ними знакомился Кантемир в общество своих артистических друзей. Собирались вместе они у Кантемира нередко и по окончании представлений. Говорили обычно о музыке, о театре.
— Проезжайте от Рима до Лондона и от Лондона до Мадрида, — сказал однажды композитор Порпора, — везде вы увидите свои обычаи и предрассудки, но музыка повсюду будет одинаковая. Правда, я ничего не могу сказать о вашей северной стране, — отнесся он к русскому резиденту.
— Наша музыка еще не успела о себе заявить ни в Лондоне, ни в Милане, — ответил Кантемир. — У народа есть свои песни, крестьяне имеют дудки, балалайки, церковные певчие поют молитвы. В столицах молодые люди играют на флейтах. Сам я люблю музыку с детства. Князь Дмитрий, мой отец, был изрядным музыкантом. Пьесы, что он сочинял, мелодичны, их напевали в Молдавии. Это восточная музыка, не такая четкая, жесткая, которую можно слышать здесь, — она мягкая, пластичная, певучая.
На его слова не обратили внимания. Порпора продолжал:
— В половине прошлого века итальянская музыка сумела достичь высокого совершенства. Но в начале нынешнего она стала терять свои достоинства. Большие оперные спектакли кажутся иногда сумасбродными, в них нет действия. Певцы, не буду спорить, хороши, но только голос не создает театрального искусства. К тому же нередко у нас в пении принялись утверждать правила обыденной морали, гражданского поведения.
Луиджи Риккобони, известный театральный критик и актер, резко возразил знаменитому певцу:
— Помилуйте, это великолепно! С годами театр теряет значение школы гражданского долга, передатчика примеров мужества и доблести. У героев сцены учиться нечему — с горечью, но все же нам приходится это признавать. Опера и балет, как думаю, устарели, они отмирают. А трагедии и комедии следует для сцены внимательно отбирать.
— Опера в Лондоне двух видов, — напомнил Кантемиру Паоло Ролли. — В одном выступают либо боги с древнегреческого Олимпа, либо исторические герои, а в другом пастухи и пастушки поют о взаимной любви, жалуются на измены, страдают от гнева богов. И способов рассказать зрителю о том, что происходит на сцене, тоже два. Для того чтобы описать происшествие, существует речитатив — речь под музыку, а характеристики себе и другим персонажам певцы дают в ариях. Теперь появилась мода украшать музыку, что написал композитор, всякими вариациями по воле исполнителя, и дирижерам приходится следить за певцом, поддерживая его упражнения музыкой оркестра.
— Да, сцена отдана актерам в их полную власть, — подтвердил Замбони, признанный знаток театра. — Композитор и поэт — бесправные люди, им никогда не удастся раскрыть перед зрителем свои замыслы. Они обязаны угождать актерам, актрисам, считаться с мнением декораторов, слушаться указаний хозяев театра, которые, к слову сказать, запрещают писать арии для второстепенных действующих лиц, хотя бы этого и требовал сюжет. Арии могут петь только главные герои спектакля.
— Открыв искусство создавать музыку, — сказал Кантемир, — необходимо учиться слушать ее. А это умеют еще немногие. И театры к тому не приучают публику.
— Ваше наблюдение верно, — согласился Замбони. — Вы знаете, князь, что ложа, например, в Миланской опере обставлена как средней руки квартира — там камин, диваны, шкаф, обеденный стол, посуда, белье столовое и другое… В такой ложе проводят время, не слушая музыки.
— Онеры слишком серьезны и оттого скучны, — заявил Риккобони. — И тянется спектакль очень долго — четыре, пять, шесть часов. Тут и поужинать, и поспать захочешь, для того и ложи понадобились. А кто в креслах — те беседуют, либо в карты играют, спорят, ухаживают за дамами.
— И напрасно так поступают, — сказал Порпора. — Голоса наших певцов — кто не знает Кафариели, кто не восхищается Фаринелли! — превосходны. Каковы сила, сладость, широта диапазона! А быстрота пассажей — скрипачи не поспевают за певцами!
— Однако ведь у Фаринелли голос отчасти… не совсем естественный… — заметил Кантемир.
— Проще говоря, он кастрат? Конечно. Да ведь голос-то божественный!
— Репертуар у него ограниченный, роли героев ему поручать нельзя, — возразил Риккобони. — Вольтер писал, что никогда не мог привыкнуть слушать арии Цезаря или Александра Македонского, напеваемые фальцетом каплуна…
Кантемир уже знал, что операция, производимая над мальчиками, считается противозаконной, тем, кто ее производит, может грозить смертная казнь, — и что число кастратов все-таки растет. Бедные родители надеются, что сын разовьет свой голос, получит музыкальное образование, станет известным певцом, вытащит семью из нужды. Мальчиков не спрашивают, что думают они об операции, но выгоды положения профессионального певца скоро становятся им понятны.
В результате операции у мальчиков не происходило возрастного перелома голоса, они становились церковными певчими. Их голоса становились женскими по тембру и диапазону, оставаясь мужскими по мощи и полноте звучания.
Кастратов вербовали в церковные хоры, но затем они вышли и на оперную сцену. Теперь же для итальянцев, как понял Кантемир, музыка обозначала только пение, а слово "кастрат" заменило понятие "певец".
— Я согласен с Вольтером, — сказал Паоло Ролли. — Что общего между воинственной арией Фемистокла и гладким лицом исполнителя, человека среднего рода? Ахилл не может идти вялой поступью кастрата, Марс — глядеть жеманным, изнеженным взором. Людей уродуют, чтобы их пение ласкало уши публики, а вельможи потворствуют беззаконию, столь постыдному. Философы молчат.
— Что делать, — заметил Порпора, — итальянцы любят пение кастратов. Они в церковных обрядах и в театре не терпят басов и теноров. Басы вызывают смех. Однако в женских ролях кастраты незаменимы.
— Они стали такими, — сказал Риккобони, — с тех пор, как папа Климент XI запретил женщинам учиться музыке и пению. Почему? Потому что красавица, делающая петь в театре и в то же время хранить свое целомудрие, по его словам, подобна человеку, который бросается в Тибр, надеясь при этом не замочить ног. Да, церковники оправдывают оскопление и благодаря ему получают прекрасные голоса, достойные петь хвалу господу…
Этот вечер, когда приехала к нему Джемма, сопровождаемая Гастальди, проходил за привычными занятиями и разговорами, но Кантемир воспринимал все сквозь призму ее присутствия, наполнявшего его сердце радостью.
— Сеньор Кантемир, почему вы пишете по-русски? — спросил его Замбони. — Вы свободно владеете греческим, итальянским, французским. Наконец, язык вашей родины — язык молдавский. Я слышал, что вы молдавский наследный принц, не так ли?
— О сеньор Замбони! Вы задали мне нелегкие вопросы. Родина моих предков — действительно Молдавия. Отец мой, князь Дмитрий Константинович Кантемир, молдавский господарь, мечтал вручить подданных своих под начало единоверца нашего, царя православного, великого Петра I. Но судьбе неугодно было до сей поры воссоединить Молдавию с родиной большой, которой для всей нашей семьи стала России. России еще предстоит стать большой родиной и для всего моего народа, я в этом уверен. Стихотворство же, которому я отдаю свой досуг, — не безделка и не забава, не потребность моей души, но души гражданина Государства Российского. Пиша о бедах его и язвах, в поступках и правах подданных обретающихся, как мог я прибегнуть к языку не русскому? Писать не по-русски — значит писать без намерения способствовать исправлению злонравия в людях. Ведь из россиян никто не будет читать мои стихи, по-гречески или по-итальянски писанные. Стихи же, сочиненные для ящиков стола, все равно что плод, умерший во чреве матери.
