— Почему ты не отвечаешь, когда с тобой говорят старшие?
На что я, в лучших традициях дома Бенкендорфов, задумчиво пожал плечами и тихо произнес, внимательно разглядывая его побагровелую морду:
— Вас, верно, удивит сие откровение, но в моем доме меня с детства учили, что нет смысла общаться с покойниками", — моего врага чуть кондрашка не хватила от злости. Но он тут же выпустил мое ухо и почти нормально сказал:
— Простите, милорд, но я не имел в виду ничего оскорбительного для имени Бенкендорфов! Я всего лишь хотел обратить внимание общественности на то, что в жилах твоей матери есть примесь жидовской крови от "известных жидов" Эйлеров и настало время…" — тут он снова распетушился и стал орать во всю глотку. Я даже понадеялся, что еще немного и его хватит удар от такого усердия и не придется марать об него руки.
Вдруг крик его прервался на полуслове. Неизвестно откуда появилась моя матушка, которая осторожно взяла меня за руку, опасливо заглянула в мои глаза, не плачу ли я, а затем выпрямилась и весьма сухо сказала:
— Друг мой, я уже поняла суть Ваших слов и преклоняюсь пред Вашим мужеством. Я приму меры, дабы волосок не упал у Вас с головы до итогов Суда.
Коль Церковь признает моего сына жидом, я покину сей город с моим сыном и пусть курляндцы всех здесь рассудят по справедливости. Но ежели Церковь сочтет моего сына — немцем и истинным арийцем, молитесь, друг мой…
Вижу, — здесь католический заговор. Прошу Архиепископа дозволить применение пыток к подозреваемым, как и положено при следствии по делам Веры.
Но, повинуясь милосердию, коему меня научила Церковь, имея натуру женскую, слабую и впечатлительную, я готова простить раскаяние. Чистосердечье его мы установим из подробного изложения фактов о природе заговора, составе участников, а также степени их вины. А пока — доброй всем ночи. Не опаздывайте.
Мое дело оказалось довольно простым: суд не интересовали линии Бенкендорфов, Уллманисов, или — фон Шеллингов.
Проблемы мои возникали, когда речь заходила об Эйлерах. Однажды я, несмотря на мой малый возраст, чуть не спросил: если мой прадед, да будь он трижды жидом, был-таки избран умнейшим человеком Пруссии и сделал немало для ее славы и процветания, может быть… Но потом природная предусмотрительность взяла-таки свое и я предпочел оставить сию мысль при себе.
Вины же Эйлера состояли в том, что он: во-первых, "жил с еврейкой"; во-вторых, не мог произнести букву "р"; в-третьих, называя свое имя, говорил "Эйля", в то время, как "истинный ариец" произнес бы "Ойлер" по аналогии — "Euler" — "Deutsch". И, наконец, самое главное обвинение заключалось в том, что он "бежал из Швейцарии от жидовских погромов секты Кальвина". Тем самым, он, якобы, "самолично признал свою жидовскую кровь". Конец приговора.
И вот, — каждый Божий день я обязан был являться поутру в суд, класть руку на Библию и публично клясться перед скопищем идиотов в том, что я: "Немец, только немец, и ничего, — кроме немец". После чего все эти чудаки долго думали, с весьма глубокомысленным видом шептались о том, что с моей буквой "р" — все в порядке, да и выговор скорее с латышским акцентом, нежели жидовским, а на внешность так и вообще — истинный ариец, тяжко вздыхали и отпускали с миром ввиду малолетства. На другой день процедура повторялась до йоты — и так на протяжении четырех месяцев!
Каждый день прямо из зала суда я бежал в казармы Рижского конно-егерского полка. Того самого, который и получил в народе прозвище "жидовской кавалерии". В том, что я близко сошелся с этими людьми не было ничего странного, или предосудительного: водиться с немцами мне стало небезопасно, латыши боялись вмешиваться в "баронские дрязги" и только жиды не боялись ни упреков в "жидовстве", ни дружбы с мальчиком "спорной крови.
В полку меня встречал капитан Меллер, который в ту пору командовал первым (кавалерийским) батальоном (полковником числилась моя матушка) и отвечал за подготовку "молодого пополнения и ополченцев.
Познакомился же я с ним при печальных обстоятельствах. Моего пони звали — Венцлем и у него была белая лоснящаяся шкура и подстриженная грива. Я всегда укалывал об нее руки. Я был без ума от Венци. Он у меня был такой умный и — вообще…
И вот однажды мой Венци захворал. До сих пор не знаю, чем была вызвана эта болезнь, но он вдруг погрустнел и стал худеть прямо на глазах, а шерсть отваливалась целыми клоками. Никто из ветеринаров не знал, как помочь моей беде (вернее знали, но боялись сообщить мне страшную правду) и, наконец, кто-то из них посоветовал мне обратиться к Давиду Меллеру — лучшему из рижских лошадников.
Ко мне пришел голубоглазый и светловолосый дяденька небольшого росточка. Он долго смотрел на моего Венци, а потом вытащил пистолет, зарядил его и вложил в мои руки, сказав при этом:
— Это твоя лошадь и ты сам должен убить ее. Она — неизлечимо больна и к тому же заразна. Чем дольше она стоит в этом стойле, тем выше опасность заразить прочих лошадей и тогда другие мальчики будут плакать по их любимцам. Ты — внук моего командира, барона фон Шеллинга, я не должен объяснять тебе, каковы твои обязанности перед твоими друзьями и лошадьми твоих друзей. Я жду на улице.
Он сказал эти страшные слова и вышел из конюшни, а я впервые обратил внимание на то, что соседние стойла с моим Венци — давно пусты. А еще пусты стойла дальше по проходу, — тех лошадей чаще прежнего стали выводить на прогулку, причем открыли дальние двери и теперь лошади не проходят мимо стойла моего верного друга…
Господи, как же я плакал в тот день… А Венци стоял рядом со мной, будто все понимал и только губами будто целовал, да облизывал слезы на моих щеках. А потом я вложил дуло пистолета в ухо моей лошади и нажал…
Сразу откуда-то появились люди… Венци упал… Я выронил из ослабевшей руки пистолет и, не разбирая дороги, пошел на выход. Там меня поймал Давид Меллер, он хотел что-то сказать, но я оттолкнул его, наговорил каких-то гадостей и убежал куда-то, не помню куда, забился там в какой-то темный уголок и плакал там, пока не заснул.
А когда проснулся, мне стало так совестно, что я оскорбил единственного человека, который осмелился сказать мне правду и объяснить, что я — потомок фон Шеллингов обязан сделать в этой ситуации. И я пошел в расположение Рижского полка, сказал, что мне нужно найти капитана Меллера и меня пропустили.
Я нашел дядю Додика сильно пьяным. Он сидел в своей комнате за столом, на котором стояла пустая бутылка из-под шнапса и пустой стакан, пахнущий водкой. Я подошел к дяде Додику, встал перед ним на колени и повинился:
— Господин офицер, простите мне мою неуместную выходку. Я осознаю, что мое поведение было недостойно будущего офицера и дворянина. Я был в состоянии аффекта, простите меня.
Пьяный капитан на глазах протрезвел, затянул верхний — единственный расстегнутый крючок на его безупречной форме, встал из-за стола, убрал бутылку со стаканом в сторону и строго сказал:
— Господин будущий офицер, Вы — прощены. Но в будущем старайтесь держать свои нервы в руках. Помните, что Вы — офицер германской армии и вам не пристало иметь какие-либо эмоции. Держите себя в руках, — это Вам пригодится для разговоров с солдатами. У Вас есть пара минут свободного времени?
— Да, так точно.
— Прекрасно, тогда пойдемте в конюшни. Сегодня у нас замечательное событие. Моя личная кобыла сегодня как раз ожеребилась и это важно, чтобы маленький с первого дня стал привыкать к своему хозяину. Близко Вас мать, конечно же, не допустит, но малыш должен запомнить ваш голос и запах — сие важно.
Ты уже почти взрослый, — тебе нужна настоящая лошадь, но не детский пони. Я понимаю, что никто, конечно же, не сравнится с твоим Венцлем, но жизнь — штука долгая, а Господь так устроил мир, что лошадиный век короток. Тебе еще не раз придется прощаться с друзьями… Держись. Ты — офицер.
Он говорил мне эти слова и мы шли по казармам Рижского полка и дядю Додика можно было бы принять за совсем трезвого, если бы на поворотах его чуток не пошатывало и глаза его не были столь багровыми и маслянистыми.
Я увидал моего будущего коня, против всех законов и обычаев настоял на том, чтобы его тоже назвали — Венцлем, а потом кобыла дяди Додика так доверилась нам, что даже сама взяла из моих рук корочку хлеба с солью, а маленький Венци стоял рядом и прядал ушами, приглядываясь ко мне своими черными и очень умными глазками. Но я уже был достаточно большим, чтобы не поддаться моменту и не протянуть руки к нему — приласкать малыша. Матушка его меня бы не поняла.
Потом мы сидели с дядей Додиком на скамеечке у ворот конюшни и он рассказывал мне множество самых занимательных историй про лошадей, которые только знал, а я настолько ими увлекся, что и не заметил, что на дворе глубокая ночь и около нас переминается с ноги на ногу моя глупая, старенькая бонна. Наконец, сам дядя Додик обратил мое внимание на поздний час и предложил прийти завтра, обещав показать, как моют и вычесывают лошадей. А на прощание сказал так:
