Тут от слов Озоля матушка опомнилась и объяснила:
— Государыня боится, что Латвия отделится от России. Поэтому, прежде чем дозволить нам поход на Курляндию, она намерена взять заложника. Такого заложника, жизнь коего для меня значила больше — латвийского трона.
Я думаю — нам нужна Курляндия и русское покровительство. Во-вторых, я считаю, что моему сыну не повредят знакомства и дружба русских вождей — нам суждено вечно граничить с Россией и нашему принцу важно иметь побольше друзей при русском дворе.
Я привела свои резоны и теперь прошу моего верного слугу встать с колен и забрать свои слова обратно. Я знаю, на что иду в берлогу медведя, но — иного пути у нас нет.
Члены магистрата зашумели, раздались аплодисменты, а мой отец, не вставая с колен, стал целовать руки матушке, прося у нее прощения за несдержанность, а она — простила его.
В ту осень супруги Бенкендорф искренне пытались примириться между собой и Кристофер, дабы развеять матушкины опасения за мою будущность, даже сыскал цыганскую ведьму, которая гадала на звездах и умела предсказывать.
Ведьма знала, кто ее очередные клиенты (не догадываясь, — насколько у нас с Константином — разные отцы и даже — матушки) и сразу сказала, что наши с Костькой судьбы будут связаны с судьбами наших тезок — Романовых:
— Все четверо мальчиков вырастут и прославятся великими военачальниками. Всех четверых ждут известность и слава, и всем четверым суждено стать вождями политических партий. Но наступит день и принцы латвийские скрестят шпаги с принцами русскими и в этой дуэли в живых останется только один. Но ему — не суждено царствовать.
Матушка упала в обморок, а Кристофер рассказал о сем за обеденным столом у Наследника в том смысле, — какими дурацкими бывают иные пророчества. Через много лет свидетели этого обеда припомнили, как мой дядя смотрел при этом на жену своего повелителя, а та на миг застыла, как перед разверстой пропастью, но сразу перекрестилась и сделала вид, что не слышит. Рассказывают, что матушка моя, заметившая эту странную реакцию, изумленно приподняла бровь и задумчиво посмотрела на старую подругу (они вместе учились в пансионе Иезуитов), а потом на своего мужа, но так и не проронила ни слова. Сам же Наследник обратил все в забавный анекдот про темных гадалок.
Матушка уж надеялась, что все дело анекдотом и кончится, когда в двери нашего дома постучался личный фельдъегерь Ее Величества и передал приглашение на аудиенцию "Шарлотте Бенкендорф с сыновьями — А.Х. и К.Х. Бенкендорфами.
Вот тут уж матушка всерьез упала в обморок и ее добрый час отпаивали ландышевыми каплями и терли виски нюхательной солью. Когда же матушка очнулась, она приказала срочно одевать меня и запрягать сани. Мы немедля возвращаемся в Ригу.
Дворня не поняла, что одевать надо меня одного. Истинная Костькина мать бросилась к моему дяде на службу, тот прибежал с ватагою офицеров и вышел очередной семейный скандал.
Генерал обвинял матушку, что она намерена украсть у него ребенка, а когда матушка изругала его последними словами и выскочила со мной на улицу, выяснилось, что за то время пока они препирались, офицеры охраны Ее Величества, пришедшие вместе с Кристофером, распрягли наши санки и увели всех наших лошадей на какие-то празднества.
Тогда матушка вернулась домой и написала записку прусскому послу, чтобы тот подал прошение матушкиной кузине с просьбой о направлении меня в какой-нибудь из германских Университетов с целью изучения богословских наук.
К сожалению, вместо ответа на записку очередной фельдъегерь привез матушкину порванную бумажку и устный совет Государыни Императрицы не спешить с определением моей судьбы. Обучение в чужедальнем Университете дело долгое, а Германия славится своим скверным климатом. Государыня же настолько дорожит своими внуками, что не желала бы потерять хотя бы одного из них из-за какой-то дурацкой простуды.
После этого визита у матушки случился второй обморок и очнулась она уже поздним вечером, когда ворота нашего дома были уже заперты и их охраняли офицеры лейб-гвардии Ее Величества, посланные дабы никто не смог потревожить ночного покоя Государыниной племянницы.
В общем, ночь была нервной и наутро у меня с Константином глаза слипались от усталости.
Наутро нас троих привезли во дворец и матушка перед самыми дверьми Ее Величества немилосердно отхлестала меня по щекам, иначе бы я упал прямо к ногам Государыни Императрицы и забылся глубоким сном. Она отхлестала меня столь жестоко, что у меня аж слезы выступили, а щеки горели так, будто у меня — скоротечная чахотка.
Я не помню ни об убранстве комнаты Государыни, ни о том, какая была погода на улице — слишком много воды утекло с того самого дня. Я помню только ужасную обиду на матушкины пощечины и невероятное, почти животное чувство страха, которое мне передалось от нее. Я боялся бабушки до такой степени, что у меня свело живот! Если бы не аудиенция, я заперся бы в клозете и просидел там до самого вечера. Нет, эта аудиенция запомнилась мне на всю жизнь.
Интересно, что я не очень хорошо помню бабушку. Она почему-то представляется мне этаким белым облаком жира и жасмина, которое сразу поползло в нашу сторону, стоило нам войти в кабинет.
У облака был чуть дрожащий от старости голос, необычайно сильные и цепкие руки — морщинистые и узловатые на запястьях, на которых росли неестественно белые, будто точеные, пальцы с длинными, ярко накрашенными ногтями. Будто когтями хищной птицы. Если бы мне в ту минуту сказали, что бабушка любит ужинать десятилетними мальчиками, я бы поверил этому, не задумываясь.
Эти ужасные, мертвенно-холодные пальцы придвинулись к моему лицу, впились в мои щеки, и откуда-то из глубины облака заскрипело:
— Покажи-ка мне моего внучка. Второго-то я каждый день вижу, а вот на "принца латвийского" не любовалась. Хорош. Хорош…
Она так больно сдавливала мои щеки и так царапала их ногтищами, что я не вытерпел. Нет, если бы матушка не отхлестала меня перед этим, я бы, конечно, сдержался, но тут два мучения наложились одно на другое и я так испугался заплакать перед царицей, что почел меньшим злом взять ее жирно-костлявую руку и отвести от моего лица со словами:
— Простите меня, Ваше Величество, — Вы делаете мне больно.
На пару минут воцарилось молчание, матушка даже задержала дыхание от моей выходки, а Государыня… Она тут же оторвала руку от моего лица и даже отступила на шаг в сторону. Затем она медленно, стуча клюкой, обошла меня кругом (у нее тогда уже сильно развилась водянка и она не могла ходить без палки) и снова остановилась передо мной. Потом она пригнулась ко мне и я до сих пор помню особую смесь из запаха вкусной помады, жасмина и стареющей плоти, которыми пахнуло на меня.
А еще я увидал глаза Государыни, и этого зрелища мне не забыть до конца моих дней. Представьте себе, у этого ходячего трупа, у этой горы жира и вонючего мяса были молодые глаза! На меня смотрела если не юная озорная девушка, то смешливая, веселая женщина лет тридцати — не больше.
Она подмигнула мне, и один из ее лучистых, серовато-голубых глаз на миг закрылся старым, морщинистым в старческих пятнах веком и мне стало так жаль ее — это несправедливо… Несправедливо, что тело старится быстрее души и я, чтобы утешить царицу, сказал:
— Зато Вам есть, что припомнить. Ведь Вы ни о чем не жалеете, правда?
Мои слова прозвучали так нежданно-негаданно, что Государыня прыснула, будто монетки просыпались, сразу закашлялась и побагровела. Матушка даже бросилась к ней в опасении худшего.
А Государыня, насмеявшись вдоволь, сказала:
— Позабавил ты меня, внучек, ой — позабавил. Мне уж о погосте пора, а ты все на старые мысли… Позабавил. Скинуть бы мне годочков сорок, да тебе накинуть двадцать — то-то бы мы позабавились! Хочешь орешков? Вкусные, медовые, нарочно для тебя заказала.
Протягивает мне горсть медовых орешков, а у меня хоть плачь — сенная болезнь к меду. Вот и прикиньте, что лучше: обидеть Государыню второй раз, или обчихать с головы до пят?
Я сделал страдальческое лицо и сказал:
— Простите меня, Ваше Величество. Я тут провинился — переел сладостей, что были приготовлены моим отцом для меня и теперь у меня зуб болит — спасу нет.
Бабушка пару минут сдерживалась, а потом лукаво глазами — то на меня, то на матушку, а потом опять — как прыснет со смеху:
— Зуб у него болит! Ты благодари Бога, что я не Петр Алексеевич, он-то любил таким вот придумщикам самолично зубы драть. Ему от чужой боли слаще елось, да пилось, — и сынок мой весь в своего предка! А ты — мой. Наша кровь.
Спасибо, мать, за внука, — порадовала ты меня, ой, порадовала. Слушай, ты знаком с кузеном — моим внуком Сашкой?
— Не имею чести.
— Ну да ладно, с Сашкой-то у тебя в годах разница, а вот с Костькой я тебя познакомлю.
