Он все же совладал с волнением, разъяснил: — Еду, гляжу, чей-то санный след. Любопытно стало, кто ж енто? Подъехал. Сани стоят, лошадь к сосне привязана… Ближе подошел, а в санях он лежит… Татаркин, значица…
— И в каком положении лежал?
— Ничком лежал. Шапка рядом.
— Дышал?
— Куды там! — шмыгнул носом Степка. — Видать, давненько его, весь затылок развален.
Збитнев попытался перехватить взгляд крестьянина, но Степка упорно глядел себе под ноги.
— Ты ничего не трогал?
— Упаси господи! Как кровь увидел, сразу до вас побег. Тут и встретился с Ярцевым.
— Следы-то какие-нибудь были возле саней?
Степка задумался, рассудительно ответил:
— Истоптано все было. Никак не меньше трех человек на объездчика навалились.
Платон Архипович, внимательно разглядывая свои широкие коротко остриженные ногти, небрежным тоном спросил:
— Слушай, братец, не ты ли, случаем, Татаркина-то?..
Степка медленно поднял голову. Долго, с непроизвольно
отвисшей челюстью, смотрел на пристава. Тот добродушно улыбался.
— Побойтесь Бога, ваше благородие! — всхлипнул Степка. — Не способный я на энтакое злодейство! За че напраслину-т на невинного возводите?!
Збитнев перестал улыбаться.
— Довольно!.. Какие мысли имеешь по поводу убийства? Поди уж пораскинул мозгами?
Степка вытер нос тыльной стороной ладони. Все еще всхлипывая, ответил:
— Хлысты там приготовленные… Верно, лапотоны без билету нарубили… Вон Иван Балахонов третьего дня из того же края восемь хлыстов привез. Да и другие маньчжурцы в бор хаживают.
Словно забыв о существовании Зыкова, Платон Архипович щелкнул золотым портсигаром, постучал мундштуком папиросы по крышке, закурил, наполнив комнату ароматом хорошего табака.
Степка Зыков сидел, сложив руки на животе, и боялся пошевелиться.
2
— Петруха! — изумленно воскликнул сторож магазина купца Фоменко, разглядев в темноте пришельца, постучавшего в дверь черного хода незадолго до полуночи.
Белов радостно улыбнулся:
— Я, Гаврилыч, я…
Старик, моргая слезящимися глазками, осмотрел плохо освещенную улицу, заговорщическим шепотом проговорил:
— Проходь!.. Вроде никого.
Петр шагнул через порог. Еще раз окинув взглядом пустынный тротуар, Гаврилыч суетливо загремел засовами.
— Петруха, ну надо же, Петруха! А я думаю, че энто у Исайки такая хитрющая физия была, кады ен про гостя речь завел? Сам-то, конечно, ниче не спрашиваю, понимаю, дело-то тайное, супротив властей. Оказывается, ен про тебя говорил! Вот счастье-то! Я уж и не чаял свидеться. Помру, думаю, так и не увижу Петьку.
— Чего это ты, Гаврилыч, про смерть разговоры затеял? — укоризненно сказал Петр. — Вон еще какой бодрый!
Старик и в самом деле не изменился. Все та же сухонькая фигура в видавшем виды зипуне, свалявшаяся бороденка, шаркающая, но живая походка.
— Скажешь тоже! — сипло хихикнул он. — Тощий заяц, ен до смерти скачет.
В жарко натопленной каморке сторожа они опустились на широкие ящики, в которых Фоменко получал из самого Парижа принадлежности дамского туалета. Гаврилыч подпер щеку ладонью, вздохнул:
— Где ж ты пропадал, Петруха?
— В Томске был.
Старик мелко покивал, потом озабоченно склонил голову набок:
— Ой! Че энто у тебя на шее?
Петр поправил шарф, но от взгляда старика не ускользнул след ожога.
— Где ж энто тебя так?
— Да все там же, — смущенно ответил Белов.
Из горящего здания Управления Сибирской железной дороги они с Высичем вырвались за несколько секунд до того, как рухнула крыша. Вместе с небольшой группкой уцелевших служащих кинулись прямо на опьяненных кровью и пожаром черносотенцев, и те при виде черных от копоти лиц, тлеющей одежды, сверкающих ненавистью глаз расступились, поняв звериным своим чутьем, что револьверы, зажатые в руках этих двух, на этот раз будут стрелять. На рывок ушли последние силы. До конспиративной квартиры добрались лишь глубокой ночью. Несколько дней Вера не отходила от Высича и Петра. Да и потом, когда они пришли в себя, ухаживала, как заправская сестра милосердия.
До нового, тысяча девятьсот шестого, года Петр и Высич пробыли в Томске, а потом, выправив документы, разъехались: Высич отправился в Барнаул, Белов вернулся в Новониколаевск.
— Говорят, власти-то в Томске шибко лютовали? — прервал затянувшееся молчание Гаврилыч. — А у нас обошлось… Правда, манихвест затырить хотели. Леонтович, сказывают, такое удумал, знакомец наш с тобой общий. Сговорился с попами, чтоб те проповеди читали, будто манихвест бунтовщики выдумали. Не тут-то было! Телеграфисты сразу сообчили кому надоть. Листовки уже поутру по всем заборам висели, даже на церквах и жандармском управлении, — старик хихикнул, обнажив беззубые десны, и, понизив голос, добавил: — Сам пару штук на афишную тумбу прилепил, Исайка доверил…
Петр сдержал улыбку.
— Мы тоже тут не лыком шиты, — похвалился Гаврилыч. — Токмо-токмо бастовать кончили. Цельных две недели купцам душу мотали. Опять Маштаковы и прочие со своими домочадцами за прилавками стояли. Все едино сдались!.. А вот на Оби сходка неудачная вышла, казаки разогнали. Я-то сам не был, но сказывают, коих со льда еле живыми подняли. У Исайки вон по сю пору спина от нагайки не разгибается, речи ен там говорил. А за речи счас калечут… Или еще энтакую прибаутку слыхал: Это все враки, что побили нас макаки, а вот это так не враки, что нас бьют везде казаки…
Старик погрустнел, завздыхал, пошел ставить чайник. Вернувшись, скрутил самокрутку, посмотрел на Петра:
— Народ говорит, царь к нам какого-то енерала послал. Кажись, Мюллером кличут.
— Меллер-Закомельский, — подтвердил Белов. — На расправу едет. А из Харбина Ренненкампф.
— Тоже енерал?
Петр молча кивнул.
— Надо же, — почесал плешивую голову Гаврилыч. — Как ни енерал, так немец… Че-то Исайка припаздывает?
И действительно, Кроткий появился почти на час позже условленного времени. Запыхавшись от быстрой ходьбы, он проговорил:
— Извини, Петр. Патрули кругом. Как ввели с двадцать третьего декабря военное положение, совсем проходу не стало.
— В Томске то же самое.
Гаврилыч внезапно оживился:
— Слышь, Исайка, намедни частушка в ухо влетела. Забавная.
Понимая, что старику не терпится пропеть частушку, Ашбель улыбнулся:
— Ну-ка?
Прокашлявшись, Гаврилыч сиплым, дребезжащим голосом запел:
— В божий храм веду сестру ли, все патрули да патрули. В гости к тетушке Федуле, все патрули да патрули. Кучер громко гаркнет «тпру ли», все патрули да патрули. Нос нечаянно потру ли, все патрули да патрули…
Петр, знавший продолжение незатейливой частушки, замахал на старика руками:
— Хватит, хватит!
— Э-э, всю малину испортил, далее-то позабористее! — засмеялся Гаврилыч, но тут же и посерьезнел: — Ладно. Вы тут разводите свои секреты, а я пойду в дозор. Если кто объявится, шумну.
Когда сторож вышел из каморки, лицо Исая стало серьезным и озабоченным.
