- Пошли, Павел, - бросил он Ситникову, не замедляя хода и спускаясь по отлогому берегу к лодке.
Ситников быстро оглянулся, посмотрел мельком ему вслед и сказал Илюше:
- Ну? Пошли, что ли, и мы!
- Постой, - сказал Илюша в нерешительности. - Как же, вот так, сразу…
- Сразу, - подхватил Ситников, - сразу, вот именно.
- Товарищ Ситников, - закричали с лодки, - товарищ Ситников!
- Сейчас, - рванулся Ситников, - сейчас, чёрт вас всех подери!
Он сделал шаг к лодке, потом вернулся, хотел в сердцах сказать что-нибудь злое, но вместо этого протянул руку и сказал грустно:
- Ну, давай лапу, Черт Иваныч! Тебя год раскачивать надо, а тут каждая минута на весу!
Ситников сильно тряхнул Илюшину руку и побежал к лодке. Он уже занес ногу за борт, собираясь садиться, но тут позже всех прибежавший пассажир схватился за карман, что-то сказал Ситникову и стал подыматься к набережной. Ситников громко выругался, сдернул с головы измызганную солдатскую фуражку, свирепо почесал свалявшиеся волосы и бросился вдогонку за штатским. Сойдясь в пяти шагах от Илюши, они тихо о чем-то посовещались, Ситников взял из рук штатского завернутый в газету плоский пакет и подошел к Илюше.
- Вот что, - сказал он быстро и деловито, - нам возвращаться никак нельзя, а тут дельце одно: бумаги надо прибрать обязательно. Ты их возьми да спрячь как следует. Через недельку-две к тебе придет человек один, скажет, что от Ситникова, - ты ему и отдашь.
Ситников протянул пакет Илюше и вдруг заколебался.
- Вообще-то, дело такое… Бумаги политические, - сказал он насупясь и глядя в сторону. - Ежели тебе не с руки, тогда…
- Не говори глупости, - сказал Илюша негромко и протянул руку к пакету.
- Ясно, - сказал Ситников обрадованно и торопливо. - Ну, бывай здоров!
Он сунул пакет Илюше в руки и, круто повернувшись, пошел к лодке.
У воды вертелся Данька. Ситников подозвал его, взял за плечо, рассмеялся, озабоченно потер лоб, похлопал себя по карману, вытащил оттуда клочок бумаги и карандаш, что-то нацарапал на бумаге, что-то проговорил торопливо над самым ухом Даньки, сунул ему в руку записку и полез в лодку. Просторная шинель встала бугром на узкой его спине. Илюше вдруг жаль стало этого нескладного бледного солдата, и только сейчас он по-настоящему понял, что это Ситников, тот самый Ситников, с которым делил раньше и мысли и судьбу… Теперь и мысли и судьба были у них разные…
Лодка отчалила. Данька исчез. Илюша поднял корзину на плечо и медленно побрел в город.
Глава четвертая. СОВЕТ ОБОРОНЫ И ЕГО ОКРЕСТНОСТИ
Данька на рысях пустился вдоль берега. Город был необычайно оживлен. У всех пристаней стояли готовые к отправке пароходы. К ним сходились люди с винтовками, портфелями, чемоданами. На палубах громоздились столы, связки деловых бумаг, пишущие машинки и всяческий канцелярский скарб. Частного имущества было мало. Тем более странным было появление на пристани коровы, которую пригнала какая-то расторопная тетка и пыталась погрузить на палубу. Их согнали с пристани, обругав корову дурой, а хозяйку коровой.
Присутствовавший при этой сцене член президиума губисполкома подошел к руководившему погрузкой коменданту и сказал негромко:
- Вот что, друг, если погрузка и эвакуация пойдут в таком позорном для советской власти виде, то я тебя арестую. Слышишь?
Комендант взглянул на него красными, невидящими глазами и поспешно сказал:
- Ну, а я про что говорю?
Вслед затем он рванулся прочь, но губисполкомовец крепко держался за узкий ремешок, которым был подпоясан комендант. Движение было резким, порывистым, ремешок, не выдержав, лопнул. Гимнастерка разошлась колоколом. Ветер надул ее снизу. Комендант ощутил на спине приятный холодок.
- Куда же ты прешь машинки, сукин ты сын! - закричал он через голову стоящего перед ним человека. - Я ж тебе говорил - на корму!
Он опустил глаза и увидел серое лицо губисполкомовца.
- Ты что? - спросил он участливо. - Ты сядь-ко сюда.
Губисполкомовец сел на ящик. Глаза его осоловели от бессонницы и усталости. Он не спал третьи сутки, так же как и комендант.
- Балда, - сказал он мертвым голосом, - контра! Разве так можно грузить? Канцелярского барахла полный пароход набил, а где оружие?
Он закрыл глаза. Комендант стер катившийся по лицу пот и, оборотясь, хрипло закричал:
- Васин, Кадушкин, Савельев, Ромашов - отставить столы! Вали за мной!
Он поднял порванный ремешок и вместе со своей командой ушел в город. Через полчаса они снова появились, таща пулеметы, ящики с гранатами и винтовками. Столы и чемоданы полетели с палубы на пристань, а на пароход стали грузить оружие и боеприпасы.
Данька был чрезвычайно заинтересован пулеметами и за спиной стоящего у трапа часового сумел пролезть на пароход, ощупать пулемет со всех сторон и стащить десяток патронов. Большего он не успел сделать, так как его прогнали на пристань, и как раз в это время застрекотал аэроплан. Он шел со стороны взморья и совсем низко. Из него, как стаи голубей, выпархивали белые бумажные хлопья и медленно опускались на землю.
Данька подобрал один из листков. На нем было что-то напечатано. Но Данька не стал читать его. Вид бумажки напомнил ему о лежащей в кармане записке и о полученном от Ситникова поручении. Он сложил листовку вчетверо, сунул её в карман и побежал прочь с пристани.
Выбежав на Троицкий проспект, он повернул налево и, протрусив полтора квартала, остановился перед домом с маленькой невзрачной вывеской: «Столярная мастерская союза деревообделочников». Покрутившись перед входом, Данька приоткрыл входную дверь и просунул в щель черную вихрастую голову. Глазам его открылась большая комната, заставленная некрашеными шкафами и свежевыструганными столами. Пахло стружкой, смолистым деревом, лаком. С любопытством оглядев убранство комнаты, Данька увидел в дальнем углу за конторкой какого-то человека, верней не человека, который был скрыт высокой конторкой, а его лысину. Лысина была обширна, сидела, казалось, прямо на округлых рыхлых плечах и была расчерчена голубыми жилками вен.
- Обь с Иртышом, Лена с Алданом, - пробормотал Данька, которому округлая лысина напомнила исчерченный извилинами рек глобус, - Вот здорово!
Данька громко фыркнул. Глобус заколебался. Обь с Иртышом потекли куда-то кверху и пропали. Человек поднял голову.
- Носатый и в серебряных очках, - буркнул про себя Данька, вспоминая указанные ему Ситниковым приметы.
Он уже хотел войти в мастерскую, чтобы приступить к исполнению поручения, но тут человек-глобус так свирепо схватил себя за бурый мясистый нос, будто хотел оторвать его. Данька не выдержал и, фыркнув, захлопнул дверь. Но она снова раскрылась, и человек-глобус появился на пороге.
- Ну-с, - выговорил он раздельно. - Что вам угодно, молодой человек?
Сквозь необыкновенно толстые стекла очков глянули на Даньку грустные, умные глаза. Незнакомец был рыхл и несколько вял. Только опущенный книзу нос силился придать ему хмурый и сердитый вид, но сердитость была, видимо, не в характере толстяка и положена на него природой исключительно для того, чтобы скрыть чрезвычайную теплоту, светившуюся в больших карих глазах.
В общем толстяк понравился, и Данька спросил его, стараясь говорить деловитым баском:
- Вы здесь конторщиком служите? Да? Ваша фамилия Вильнер? Да? Марк Осипович? Да?
- Предположим, - ответил толстяк. - Что из этого следует?
- Тогда у меня к вам записка есть, - сказал Данька всё так же деловито и, вытащив из кармана бумажку, подал её толстяку.
Марк Осипович осторожно развернул поданную бумажку и с удивлением оглядел её. Вверху стояло короткое обращение: «Русские люди», внизу длинная подпись: «Ф.С. Пуль, генерал-майор, главнокомандующий всеми военными силами России». Между обращением и подписью генерал-майор разъяснял, что «англичане, американцы и французы вступили на русскую землю» совсем не затем, «чтобы отнять её… и отобрать хлеб». «Наоборот, - восклицал генерал, - мы идем к вам как друзья и союзники для борьбы за общее дело и для защиты общих с вами интересов. Мы идем спасти русскую землю и русский хлеб от немцев и большевиков».
Марк Осипович, по-видимому, не был в восторге от великодушия английского генерала. Он свирепо дернул себя за нос и спросил Даньку:
