Матрена одна управлялась с хозяйством, а еще родила мужу и вырастила трех дочерей да сына Николку. Старшая дочь, Нуя, уже замужем, а Любаша с Зеркой еще невестятся.
Со стороны улицы раздалось конское ржание. Кузьма прислушался: подвода свернула в сторону его дома. «Кого это в такую рань несет?» — встревоженно подумал он и поспешил к воротам.
На козлах восседал Гераська Кучаев, односельчанин, работник Строганова. Громко ругаясь, он натянул вожжи, остановил лошадь. С ее морды падала пена. Измученная гонкой и плохой дорогой, она тяжело дышала.
— Гераська, ты что это животное-то не жалеешь, дурень? Чего так гнать приспичило?
— За тобой приехал, Кузьма леляй6! — виноватым голосом оправдывался парень. — Строганов приказал тебя срочно доставить.
— Что за спешка? Или он баржи по льду перегонять будет, пока река не тронулась?
— Зачем тебя купец зовет, он сам тебе скажет, мне не ведомо, — обиженно ответил Гераська. — Да и некогда мне тут размусоливать, ехать надо.
— Успеет купец. Лошадь лучше пожалей, загнал совсем. — Кузьма взял за уздечку и решительно повел гнедую в ворота.
Кучаев не спорил. Лошадь накрыли попоной, сами вошли в дом.
Хозяйка топила печку. Пахло сдобными лепешками и подгорелым молоком. Увидев вошедших мужчин, одернула подоткнутый подол холщовой рубахи-панар, и от этого движения заплясала бахрома на пулае, звякнули колокольчики, заискрились блестки и бисер, щедро украшавшие набедренник. Лицо женщины раскраснелось под стать алым лентам ее сороки — то ли от печного огня, то ли от присутствия постороннего, и потому сразу не поймешь — молода она или не очень…
Пока мужчины раздевались и усаживались за стол, она успела подать им горшок со свежеиспеченными пресными лепешками и две кружки кислого молока. Заметив красноречивый взгляд мужа, выбежала в другую половину дома и вернулась со жбаном пуре7.
— Вот хозяюшка как меня балует, — заулыбался Кузьма, — к моему приезду сварила. Как раз и гостю с дороги хорошо принять! Пей, Гераська, да забудь ты про своего купца хоть не надолго. Чай, у своих-то еще не был?
— Нет пока, успею заглянуть. Правду сказать, мне в родительском доме нет местечка даже переночевать. Считай, три семьи в одной каморке ютятся. Это вон у тебя хоромы!
Кузьма на это ничего не ответил, только допил бражку, крякнул и длинным ласковым взглядом посмотрел на жену, продолжавшую возиться у печки с ухватом и корчагами.
— Ладно, пойду загляну к своим да подремлю где-нибудь часок, — решил наконец Гераська, осоловевший от пуре и сытных горячих лепешек.
Кузьма вышел проводить гостя на крыльцо, поинтересовался:
— А ты опять купеческие амбары стережешь?
— Да куда деваться… Правда, нынче у меня под рукой только четыре амбара, зато…
Но Кузьма его даже не слушал, размышляя, зачем же его зовет хозяин. Уж не приказчиком ли поставить хочет в новый магазин?
— А еще я слышал — Силантий Митрич внезапно из Петербурга воротился, — перебил Кузьма разглагольствования Гераськи о своей службе у купца. — К чему бы это?..
— Да, прибыл старый хрыч! Да не один, а с новой молодой женой. Красавица! Все Лысково дивится на нее, когда они в церковь идут. У князя Грузинского днюют и ночуют, развлекают старого петуха. Так, бают, князь-то от красотки без ума, подарки дарит… Вчерась вышел я из амбара, вожусь с запорами, глядь, идет парочка — гусь да гагарочка. На князе шуба из куницы нараспашку, а на купчихе доха короткая, а из-под нее юбка парчовая овечьим хвостом виляет. А сама-то — веселым-весела, пухлые губы яркие, как малина, глаза блестят…
Кузьма вполуха слушал болтовню парня. Раздражение, глухое и темное, выплыло откуда-то из глубины души. У богатых одни заботы, у бедных — другие. Баловство купца и князя, их порочная и неправедная жизнь будили в Кузьме недовольство и протест. Как же несправедливо устроен мир! Одним — беспросветное рабство, изнурительный труд и нищета. Другим — безделье, сытость и роскошь. Почему же так? Ведь солнце, которое в этот момент показалось из-за кромки леса, светит всем одинаково, и все одним и тем же воздухом дышат, земля под ногами все та же.
Гнедая, словно благодаря за отдых, ткнулась влажной мордой в руку Кузьмы, и он очнулся от мрачных дум, потрепал ее по бархатной шее.
* * *
В Сеськино весна обычно приходит в конце марта. По утрам сугробы становятся похожими на набухшие груди рожениц — дотронься, и из них потечет благодатная влага. Днем подует легкий ветерок, и сверху прозрачной кисеей упадет мелкий дождик. А когда небесный купол приподнимется, уйдут на север облака, то солнце приласкает землю. Зазвенят ручейки, соединяясь в шумные ручьи в оврагах, на проталинах сядут отдохнуть прилетевшие из теплых краев грачи, на дворе защелкает по-хозяйски скворец. В душе — ликованье! Хочется петь вместе со скворцом; прошли холода, впереди лето красное, а с ним — тепло и радость, волнующие заботы хлеборобские.
В этом году весна припозднилась: ни ручьев, ни птичьих песен, ни солнца ласкового. Только изредка покажет светило свою золотую голову из-за свинцовых туч — и вновь спрячется, словно боится кого-то. И кто же так напугал всесильного небесного хозяина? Кто приказ ему такой дал: не показываться?
Холодно, мрачно и промозгло на улице. Рыхлый серый снег по ночам сковывает мороз, а днем осевшие сугробы и раскисшие дороги мешают пройти-проехать. Люди сидят по домам, мрачные, полные дурных предчувствий. Наконец сельские старики не выдержали. Обсудили между собой и решили пойти к Видману Кукушкину просить совета. Всех мучил один вопрос: до каких пор ждать тепла, настоящей весны? Ведь в амбарах у всех осталось только горстями отсчитанное зерно — на семена. Долго ли смогут сберегать его, полуголодные, подъевшие все запасы за долгую зиму? Соблазн так велик…
Видман слывет в родном селе сырьжей8. Он и заклинания знает, и силу трав, и мудрости разные. Хворого излечит, вора укажет, судьбу напророчит. Все может дедушка Видман. И что ему стоит совет землякам дать?!.
Пришли мужики, топчутся гурьбой у окон. Хозяин вышел в шубейке нараспашку, поздоровался не спеша с каждым и выслушал просьбу, не проронив ни слова. Потом крякнул, погладил щуплую бороденку и засмеялся:
— Вы, мужики, точно дети малые! Иль не знаете, что у каждого времени года свой нрав, свои прихоти.
Мужики онемели: смеется над ними старик, издевается. Что-то знает сам, а от них таит… Загудели недовольно и с опаской — обидишь ведуна, хуже будет, но ничего не сказали. Бормоча себе что-то под нос, уже развернулись уйти, но не успели. Видман вдруг, повысив голос и уже без улыбки, опять заговорил:
— Вот что скажу, эрзяне! Ответа хотите, так получите! Вы сами виноваты, что нет доброй весны. Забыли своих богов, в церковь ходите, отца Иоанна слушаете. А ведь он своим кадилом да свечами восковыми вас всех от мира отринул, разум ваш замутил. Вы, как быки на заклание, за ним идете. Его Бог, может, для русских и хорош, но не для нас, эрзян. Погубит вас этот Бог. Сначала весны нет, потом лета не будет, а следом — жизни. Думайте, эрзяне!
— Да мы думаем, да что толку! — раздался из толпы робкий голос. — Знаешь ведь, как в церковь нас гонят: и силой, и угрозами. Полицейский с плетью чуть что — и у ворот…
— Так ведь у плети рукоять есть. За нее сподручно ухватится вам самим, а не полицейскому. Эх, несчастные, старик вас должен учить, что делать! У самих в головах пусто!..
У крыльца воцарилась тишина. Все молчали. Только слышались тяжелое сопение стариков да вздохи. Видман смотрел на односельчан и горестно качал головой. Вдруг с березы, что росла у забора, раздалось робкое, словно осторожное прищелкивание скворца:
— Чок! Чок! Чок-чок-чи!
Старики ахнули, оживились. Будто теплым черемуховым ветром повеяло, заиграли воды в оврагах, будто капель зазвенела.
— Чок-чок-чи! Чок-чок-чи! — голос певца становился все увереннее и громче.
Слушавшие его люди поняли: даже птица, невзрачная, маленькая и слабая, полна веры в лучшее, она приветствует жизнь, хотя и выпала на ее долю нелегкая судьба — перелет в неприветливые родные края, встретившие ее холодом и голодом. И ведь не унывает, поет, радуется жизни.
— Ах, молодец, скворушка! — Видман вытер слезы со щёк заскорузлой ладонью. — Знает, как утешить и вразумить нас, бестолковых.
— Верно говоришь! Все верно сказал!
— Истина твоя, Видман!
— Мудрый ты человек, Видман! Словно глаза незрячие открыл. — Эрзяне наперебой благодарили и хвалили своего ведуна, пожимали ему руки, кланялись. А когда все чувства были высказаны, расселись по сторонам (кто на ветхие ступеньки крыльца, кто на бревна, кто на корточки) и повели неспешный разговор о сельских делах, о скором севе, о кровопийце управляющем (Григорий Козлов у всех как кость в горле), о возвращении Кузьмы Алексеева.
