Лицо последнего было страшнее обыкновенного от игравшей на его толстых чувственных губах улыбки злобной радости.
Взглядом какого-то дьявольского торжества обвел он кучки связанных мужчин и женщин, стоявшие невдалеке от столов приказных, и взгляд этот сверкнул еще более, встретив в одной из этих кучек благообразного, видимо, измученного пыткою и поддерживаемого своими товарищами по несчастию, старика с седою, как лунь, бородою и кротким выражением голубых глаз, окруженных мелкими морщинками, но почти не потерявших свежести юности.
Эти две пары глаз, дышавших совершенно противоположными качествами, встретились, но взгляд старика не выразил гнева, а в нем скорее появился немой укор человеку, радующемуся его несчастию.
Этот старик был уже знакомый нам староста Плотницкого конца Великого Новгорода, Афанасий Афанасьевич Горбачев.
Связанный в одной кучке с остальными старостами, он ждал «царского суда», готовясь излить перед державным судьей всю боль своей измученной души, но с ужасом чувствуя, что физические силы его от перенесенных пыток все более и более слабеют.
Между тем, к столам дьяков и приказных подвели толпу связанных баб, числом более двадцати.
– Вот они, ведуньи-то, государь! – шепнул царю Малюта.
Иоанн бросил на них гневный взгляд, но тотчас же отвернулся. Царевич Иван в ужасе отвернулся еще ранее.
На самом деле, бледные, почти посинелые лица, дикое выражение глаз, свороченные в сторону, как бы в судороге, рты, всклоченные, выбившиеся из-под повойников седые волосы, смоченные кровью, вывернутые в пытке руки, скрученные сзади, – в общем представляли ужасную, неподдающуюся описанию картину.
Подведенные к возвышению, несчастные бросились на колени всей толпой.
Их подняли за веревки.
Один из дьяков зычным голосом сделал перекличку по именам связанных женщин и задал общий вопрос:
– Как вы, забыв страх Божий, предались духу злобы и колдовством возбуждали народ к отложению от державного, законного царя…
Женщины закачали в ответ головами и замахали руками.
Григорий Лукьянович снова наклонился к государю:
– Вот и все так… машут руками, а слова не проронят ни единого.
Иоанн встал и гневно крикнул.
– Отвечайте!.. За упорство и запирательство – смерть!.. Говорю напоследок…
Женщины снова замахал руками и издали какой-то дикий стон, похожий на животный вой.
– Ишь как нечистый-то в них воет! – заметил на ухо царю Малюта.
Нервная дрожь пробежала по телу присутствовавших, даже «поседелых в приказах» дьяков, а у многих бояр дыбом поднялись волосы.
Среди наступившей гробовой тишины раздался сиплый голос Малюты, одного с кровожадным восторгом созерцавшего эту сцену:
– Отвечайте или готовьтесь к смерти!
Еще более дикий вой был ответом на слова изверга.
Иоанн нетерпеливо махнул рукой.
Толпу женщин увели и на их место выдвинули другую, состоявшую из связанных священников и монахов.
Вновь началась перекличка.
– Аз! – слышалось из толпы при произнесении каждого имени.
Допрос и этой толпы не привел ни к чему.
Все священники и монахи упорно отрицали, что покровительствовали колдовству и наущали баб предсказывать лучшие времена при перемене правления.
– Николи мы ничего не знали и не ведали… – хором отвечали они на расспросы дьяков.
– Вишь, государь, как осатанились они, упорствуют да и на поди, даже перед твоими царскими очами… – заметил Малюта.
Царь, удрученный результатом допроса ведуний, воочию разрушившим его горделивую мечту о том, что он, представитель власти от Бога, в торжественные минуты праведного суда, могучим словом своим, как глаголом божества, разрушающим чары, может дать силу воле разорвать узы языка, связанные нечистым, теперь пришел в уме своем к другому роковому для него решению, что «царь тоже человек и смертный», и эта мысль погрузила его душу в состояние тяжелого нравственного страдания.
Его совесть раскрыла перед ним длинный ряд поступков, несогласных с идеей правосудия, но допущенных им в минуты слабости.
Он тяжело дышал, глаза его налились кровью.
– Кайтесь!.. – громовым голосом воскликнул он.
– Помилосердуй, государь, ни в чем неповинны мы, холопы твои! – отвечали связанные, упавши на колени.
– Упорство… на правеж… – простонал уже Иоанн с пеной у рта…
– Всех на правеж?.. – полувопросительным, полурешающим тоном крикнул Григорий Лукьянович.
Царь встал с престола и зашатался.
Его поддержал с одной стороны царевич, а с другой Борис Годунов, стоявший рядом с креслом последнего.
У Иоанна в эту эпоху проявление ярости всегда влекло за собой ослабление, сопровождавшееся зачастую припадками, перед началами которых изверг Малюта искусно успевал испрашивать у царя самые жестокие приказания.
– Всех!.. – выкрикнул Иоанн, повторяя первые слова своего любимца и смолк, почти лишившись чувств, на руках бояр и опричников.
– Не изволишь ли, государь-родитель, мало-мальски отдохнуть… освежиться?.. – спросил отца царевич.
Царь не прекословил.
Шатаясь, поддерживаемый сыном и приближенными, он направился к саням.
– Всех на правеж! – уже властным тоном повторения царева приказания снова крикнул Малюта, один оставшийся на возвышении после отъезда Иоанна.
Так ли истолковал он повторенное лишившимся чувств царем его слово?
Из сотен грудей связанных жертв вырвался тяжелый стонущий вздох, от которого не только дрогнули все присутствующие, но и сама земля и камни, казалось, повторили этот вздох, поднявшийся высоко к небесам, так как кругом никого не было, кроме мучителей.
Народ в ужасе разбежался.
Царь тоже не слыхал этого вздоха, он уже входил в свои палаты.
Та же мысль о человеческой немощи, присущей и царям, пришедшая ему во время суда, тяжелым гнетом давила мозг Иоанна.
– Может ли устоять воля, даже укрепленная верою, перед началом зла, когда злу этому и я, помазанник Божий, против воли поддаюсь в мгновенья слабости? – продолжал он развивать эту мысль.
Он прошел прямо в свою опочивальню.
– Укрепить и просветить этот мрак может лишь благодать… Испросим ее в молитве…
Самодержец в умилении повергся ниц пред иконами и стал горячо молиться.
Окончив продолжительную молитву, он раскрыл лежавшую на аналое божественную книгу, и взгляд его упал на слова: «Всякую шатащася языцы и люди научишася тщетным»!
Иоанн глубоко задумался.
Что могли значить эти слова в применении к настоящим обстоятельствам? Смысл оказывался двояким.
Между тем на Городище, по отъезде царя, вместо суда началась поголовная расправа.
Григорий Лукьянович, страдавший от боли в перевязанной левой руке, прихрамывая на правую ногу, на которой тоже еще на зажили полученные при Торжке раны, и, опираясь на кнут с толстым кнутовищем, как лютый зверь рыскал по улице, подстрекая палачей исполнять их гнусное дело…
Свист палок, перемешанный с неистовыми криками жертв, висел в воздухе среди невозмутимой тишины мертвого города.
Таково было начало страшного новгородского правежа над будто бы осужденными царским решением.
Одним из первых, по приказанию Малюты и в его присутствии, схватили Афанасия Афанасьевича Горбачева.
– Не довольно еще тебя учили, старый пес, – обратился к нему царский любимец. – Все равно околеешь за изменное дело… Говори перед смертью, где сын мой?..
– Не ведаю, государь мой, не ведаю, и невдомек мне слова твои странные… Очами не видал никогда сына твоего и каков он с лица не ведаю, – слабым голосом отвечал страдалец.
– Не ведаешь… – злобно прошипел Григорий Лукьянович. – А зачем подсылал дочь свою окаянную в Александровскую слободу, к брату своему, такому же, как ты крамольнику… Не сносить и ему головы, я в том тебе порукою… И дочь твою, подлую прелестницу, на позор отдам людишкам своим, коли не скажешь мне истины, куда вы с злочестивцем Пименом, попом треклятым, Максимку моего запрятали…
Голос Малюты порвался от ярости.
Удивленно глядел на него Афанасий Афанасьефич своими кроткими, уже потухающими глазами.
– Невдомек мне, милостивец, хоть убей в разум слов твоих взять не сумею, причем тут брат мой и дочь моя, смекнуть не могу, вот те Христос, боярин… В какой уж раз говорю тебе, сына твоего в глаза не видал и, есть ли такой на свете молодец, – не ведаю… А погубишь дочь мою, голубицу чистую, неповинную, грех тебе будет, незамолимый, а ей на небесах обитель Христова светлая…
– Ну так и дожидайся ее в этой светлой обители… не долго и поджидать придется… – злобно захохотал Григорий Лукьянович и сделал знак ратникам, вооруженным палками.
– Подновите-ка память этому старику, псу смердящему. Может, вспомнит он, что его дочь непутевая к братцу его гостить ездила да Максима моего привораживала, тоже, чай, не без его и дяди согласия и ведома; со мной, первым слугой царским, холоп подлый, породниться захотел, ну-ка, породнись с кнутом моим.
