Служба шла своим чередом, а баронесса, вся погруженная в свое недавнее видение, все еще стояла перед иконой, видя и не видя лика Богоматери, держащей на руках ребенка — Сына своего.
И вдруг словно подкосились ноги у вдовы. Она упала на колени перед иконой, подняла взгляд к ее скорбному и тихому лицу, и благодатные слезы потоком хлынули из ее глаз. Богородица глядела на нее, как живая скорбящая матерь. Пламя свечей снизу освещало ее лик, писаный в греческом стиле, руки ее были воздеты до плеч, а младенец смотрел на вдову грустно и серьезно.
— Пресвятая Матерь Богородица, — упала головой на пол Анастасия Богдановна, — заступница, помоги ты мне, спаси, сохрани детей моих, спаси…
Слезы капали из ее глаз на старый истертый коврик перед иконой. Слова молитв и славословий забылись, и вдова исступленно и горячо шептала и шептала слова, рвущиеся из самого сердца, а слезы все капали и капали на старый коврик.
Служба кончилась, безмолвные молящиеся люди вставали с колен, толпились возле священника, а вдова все еще плакала и плакала перед иконой Матери Богородицы…
Она скорее ощутила, чем поняла, что возле нее уже долгое время кто-то стоит. Слезы ее мгновенно высохли, она приподняла голову с пола и увидела доброе морщинистое лицо с седой окладистой бородой, большой серебряный крест на черной рясе и седые длинные кудри, выбивавшиеся из-под монашеской скуфейки.
Все еще стоя на коленях, она припала губами к мягкой руке священника. Он благословил ее и тихо спросил:
— Не из наших мест, видимо?
Анастасия Богдановна поднялась с колен, кивнула головой, все еще не в силах произнести хотя бы слово.
— Отец Яков, благочинный, — представился священник.
— Баронесса Вейдель, — механически ответила она.
— Видел, молились долго, знать, прослышали про чудотворную нашу икону Пресвятой Богородицы? — осторожно спросил отец Яков.
— Не слыхала, да только…
Она замялась, не зная, стоит ли рассказывать отцу Якову о своем видении. Но, преодолев себя, все-таки рассказала про Блаженную Ксению.
Отец Яков внимательно и проницательно посмотрел на баронессу, словно сопоставляя ее громкий титул со стоптанными башмаками, старенькой теплой шалью и неуклюжим салопчиком.
— Проездом здесь, — вновь вздохнула Анастасия Богдановна, — только что овдовела, мужа убили, две девочки у меня, — уже торопясь, захлебываясь словами, договаривала баронесса.
— Небось в съезжей избе остановились? — тихонько спросил отец Яков.
Она молча кивнула головой.
— А пожалуйте-ка в мой дом. Просторно, тепло, хоть и детушек у меня целых пятеро, — вдруг улыбнулся священник. — И попадья моя рада будет гостям. Она у меня хлопотунья, гостей завсегда приютит и язык почесать — большая любительница.
Баронесса замялась от неожиданного предложения. С одной стороны, удобства и уют семейного дома, а с другой стороны, ох как не расположена была сейчас Анастасия Богдановна к пустым досужим разговорам. А придется занимать хозяев, чтобы хоть так отплатить за их гостеприимство.
— Неудобно стеснять вас, — проговорила она нерешительно.
— Да никакого стеснения, — добродушно улыбнулся священник, — в съезжей не грязно, конечно, да все не так, как в обычном доме…
— Спасибо, отец Яков, — растаяла наконец Анастасия Богдановна.
— А вот сейчас и пойдем, — бодро заговорил он, — мою Авдотью Ивановну увидите, а за остальными служку пошлю…
Пока они шли к добротному кирпичному дому священника, Анастасия Богдановна вдруг поняла, что с намерением не сказал ни слова отец Яков о ее видении. Может, он ничего не знал о Ксении Блаженной, может, подумал, мало ли что может примститься женщине с издерганными нервами, в горе да несчастье…
Авдотья Ивановна оказалась хлопотливой толстушкой, которая по всему просторному дому каталась, как колобок. Ее круглое добродушное лицо так и сияло неподдельной радостью и истинно русским радушием. И баронесса успокоилась, проникнувшись к хозяйке дома симпатией и ответным теплом.
Скоро пришли и остальные члены семейства баронессы — девочки с интересом и вниманием осматривали крепкий добротный кирпичный дом священника, весь заставленный прочными вещами. Василия и Палашку пристроили в людской, где у отца Якова и своей челяди было изрядно, а баронессе отвели две небольшие комнаты с деревянными кроватями, пуховыми легкими одеялами и целой горой подушек и подушечек.
Едва положила она голову, как тут же провалилась в сон, даже не успев обдумать все события этого мрачного хмурого дня…
А наутро она не смогла подняться с мягких высоких подушек. С ужасом не чувствовала ног, двигала их руками, и они были, как холодные деревянные колоды.
Девочки позвали отца Якова, и он вызвал местного доктора-лекаря.
— Паралик, — шепотом сказал лекарь отцу Якову.
— Слава тебе, Господи, что не в съезжей это случилось, — перекрестился отец Яков, а попадья удвоила внимание к двум девочкам баронессы.
— Господи, что это со мной, — с ужасом шептала Анастасия Богдановна. — Что это я занемогла, как не вовремя. Посреди дороги, посреди такого пути, как же доеду я до столицы, что будет с девочками?
Сердце ее трепетало и обрывалось, она беспомощно просила отца Якова и Авдотью Ивановну простить ее за такую неожиданность. Но отец Яков казался спокойным и по-прежнему добродушным, а Авдотья Ивановна уговорами и ласковыми добрыми словами дала понять баронессе, что не в привычках этой семьи сердиться и дуться на гостей, что бы с ними ни случилось.
День прошел в волнениях и беспокойстве, а к вечеру, когда серенький туман стал заполнять комнату, где лежала Анастасия Богдановна, она немного успокоилась, выпила отвару, который прописал лекарь.
— Пресвятая Матерь Богородица, — молила Анастасия Богдановна, закрыв глаза и всеми помыслами устремившись к той иконе, перед которой рыдала только вчера.
Горячо и исступленно молила она Богоматерь, слезами обливаясь от одной только мысли, что ей может стать еще хуже. Так в слезах и горячих словах она и заснула.
Но всю ночь металась в бреду, горячке и жару, и только перед самым рассветом забылась тяжелым глубоким сном.
Легкая и невесомая, она словно бы плыла по бескрайнему лугу, затканному удивительными голубыми цветами. Словно живой голубой ковер расстилался у ног Анастасии Богдановны. Тончайший аромат цветов как будто колебался под наплывом легкого ветерка, а громадные голубые чаши тихонько звенели. Присмотревшись, баронесса заметила в глубине каждого цветка золотые колокольчики — они-то и издавали тонкие, едва слышные звуки. Эти голубые громадные цветы с золотыми колокольчиками внутри создали в сердце женщины неведомую печаль и тоску по иному миру, нежели тот, в котором она жила. Сверкающее голубое небо, огромный, бескрайний простор голубого поля, неведомый аромат цветов — все это так не похоже было на тот грубый серый мрачный мир, где проходила ее жизнь. Может ли быть на свете что-то более прекрасное, чем этот луг, чем это невероятное ощущение покоя, тепла, неги и какой-то неизъяснимой грусти.
Она плыла, легкая и невесомая, по лугу и наклонялась, чтобы потрогать золотые серединки цветов, эти удивительные колокольчики с тихим мелодичным звоном. Какая красота — ощущение это заполнило ее всю…
Белая сияющая фигура показалась в поле ее зрения. Она не понимала, кто это, что это такое вокруг, но только знала, что все это не в ее жизни, трудной и грубой, шершавой и бедственной.
— Прекрасна жизнь, — не услышала она, а словно бы почувствовала эти слова.
— Кто ты и где?
Фигура беззвучно рассмеялась, и опять Анастасия Богдановна словно бы сердцем поняла, а не ушами услышала эти слова.
— А ты еще не поняла?
— Это рай? — удивилась баронесса.
— О, нет, до рая еще далеко…
— Зачем на земле нет таких прекрасных цветов, зачем на земле нет такого ощущения легкости, невесомости…
— Так надо.
— Я умерла? — спросила Анастасия Богдановна и тоже не словами, а как будто одним дыханием, сердцем, душой.
— Нет, ты еще не умерла, но умрешь через пять дней… В два часа пополудни на пятый после этого сна день…
— Я не могу умереть, я не хочу. Пусть моя жизнь трудна и груба, но мои дети, мои девочки, они останутся сиротами, кто позаботится о них, кто накормит их, что будет с ними? Здесь прекрасно, но земные дела и заботы не оставят меня ради этих красот…
— Ты должна приготовиться, ни о чем не беспокойся. Подумай о себе, о своей душе, подумай о том, что ты такое на земле…
— Знать бы, как приготовиться, знать бы, что надо сделать. Я не умею думать о себе, я не знаю, что такое моя душа. Я молилась, я просила Бога вразумить меня, сделать умнее, чище, лучше, но я не умею, не знаю.
