— Оставь земным людям все их земные заботы, отрешись от всех земных дел, забудь обо всем, даже о своих детях. Чем больше добра творишь, тем легче твоя душа, тем прекраснее тот мир, в который ты попадешь. Твори добро, с последними твоими часами делай добро…
— Но я не знаю, я не умею, научи…
— Ты не богата по земным меркам, у тебя мало что есть, но и это свое имущество, эти свои деньги отдай бедным, нищим, последним людям. Чем более неимущей ты придешь сюда, тем легче тебе будет…
— Но что скажут мои дети, что станет с ними?
— Я позабочусь о них. Они станут богородицыными детьми.
Весь этот разговор был мгновенным, и слова не были произнесены. И вот уже белая сверкающая фигура словно растворилась в воздухе, наполненном ароматом удивительных цветов и тихим звоном колокольчиков.
Анастасия Богдановна кинулась к белой фигуре, хотела что-то сказать, упасть на колени, но резко пробудилась в мягкой постели, среди груды мягких подушек…
Она долго не могла прийти в себя, все вспоминала и вспоминала удивительный сон и слова, которые не были произнесены, но исполнить которые она должна была — это она знала.
Прибежали уже проснувшиеся девочки, поцеловали мать, и она попросила их привести отца Якова.
Пришла Авдотья Ивановна, напоила терпким горьким отваром, приподняв ее тяжелую голову. Баронесса заметила, что одна ее рука уже не действует, и только правая еще может шевелить пальцами и приподниматься. Но голова ее была как никогда ясной. Только вот это ощущение чужести, одеревенелости ног и руки не давали ей покоя. «Да, — поняла она, — я умираю, и надо закончить все свои земные дела…»
Серьезный, степенный и сосредоточенный пришел к больной отец Яков.
— Я умру через пять дней, — тихо сказала ему Анастасия Богдановна, — хочу исповедоваться, собороваться, но самое главное — хочу составить духовную, мое завещание, хоть и нет у меня особого имущества…
— Как Бог даст, — осторожно сказал отец Яков, — может быть, вы грешите, назначая себе смерть?
— Нет, — светло улыбнулась вдова, — я сон видела, и Матерь Пресвятая Богородица наказала мне раздать все имущество бедным и нищим, все отдать, до последней копейки, а заботу о детях она взяла на себя.
Отцу Якову было странно слышать такие слова, он уже снова хотел напомнить баронессе, что все в руках Божьих, что человек сам не знает, да и не должен знать часа и дня своей смерти, а как Бог даст. Но вдова стояла на своем, и он был вынужден отступить.
Духовную составили довольно быстро. Все деньги из туго набитого кошеля вдова оставляла для раздачи нищим и бедным, все имеющиеся у нее вещи, за исключением детских платьишек, тоже приказала раздать бедным. Позаботилась она и о судьбе Василия, дворового человека, и Палашки, дворовой девки. Она решила отпустить их на свободу, даровала вольную. Но все эти условия она записала — только после моей смерти.
Отец Яков дивился — ни словом не упомянула она в завещании о двух девочках — как будто и не было их на свете, как будто и не была она им матерью. Ни копейки в завещании, ни слова доброго или худого. Он было заикнулся при составлении духовной о них — но она как отрезала:
— Теперь это богородицыны дети…
Чудным показалось такое решение и Авдотье Ивановне. Но она пожала только плечами, дивясь странному желанию вдовы, и сказала мужу — отцу Якову:
— Что ж, значит, теперь в нашей семье будет не пятеро, а семеро.
К утру небо обложило тяжелыми черными тучами, полусумрак стоял весь день, а ночью повалил густой мокрый снег. Тяжелыми белыми хлопьями он падал и падал на черную неряшливую, неприбранную землю, растекался мокрыми лужами, стекал по крышам тяжелыми полновесными каплями. Падал и падал снег, и земля потихоньку преображалась, прикрывая свои грязные раны и выбоины белоснежной и мягкой пеленой, налипая на окна и крыши пушистыми шапками. Легкий ветерок сдувал гребни шапок, и мелкая пороша бежала по дорогам, закрывая низины пуховыми перинами.
Маша, младшая дочка баронессы, выскочила утром на высокое резное крыльцо поповского дома и остановилась в изумлении. Величественный белый ковер укрыл неказистую землю, сказочно прекрасной сделал всю окрестность. Белый полог затянул все неровности и величественно разукрасил деревья, налипнув пушистыми, на взгляд мягкими и шелковистыми, коконами на голые еще вчера сучья.
Ветер утих, снег лежал спокойно и бело, выглянуло неяркое зимнее солнце и ослепило, блеснув на снегу яркими искрами.
— Анюта, побежали! — с криком влетела в дом Маша.
И все семейство — детское — выскочило на просторный белый двор. Три мальчика разного возраста — от четырнадцати до пяти — и две девочки-поповны да две дочки вдовы барахтались в белом мягком покрове, хохотали от внезапно налетавшего снежка, бросались комками легко слипавшейся белой массы, резвились и прыгали так, как будто никогда не видели такой красоты и такого снега.
Дети есть дети. Мать тихо умирала на мягких перинах в поповском доме, а они весело носились по огромному пустому двору и хохотали от внезапно и случайно налетевшего веселья, хохотали до истерики, до рыданий. Салопчики их намокли, ноги хлюпали в растоптанных башмаках, а они хохотали и хохотали, все обсыпанные первым сказочно мягким и таким теплым снегом.
Внезапно на крыльцо вышел отец Яков в черной рясе и черной скуфье, с большим серебряным крестом на груди и грустно, внимательно посмотрел на расшалившихся ребят.
— Идите в дом, — тихо сказал он, но этого тихого голоса было достаточно, чтобы расшалившаяся ребятня сразу умолкла.
Авдотья Ивановна веником счистила с Маши и Ани налипший снег, велела им раздеться и тихо повела в комнату, где под низким белым потолком лежала их мать. Такая уже незнакомая, такая уже чужая.
Она уже не могла говорить и только тоскующими молящими глазами смотрела на своих девочек.
— Поцелуйте матерь свою, — тихо приказала Авдотья Ивановна, и девочки осторожно подошли к постели матери. По сторонам деревянной кровати горели свечи, но сквозь небольшие оконца заглядывал в комнату солнечный свет и косыми полосами ложился на лицо и исхудавшие руки матери.
Они осторожно встали на колени, припали к рукам, которые уже не могли двигаться, и одновременно подняли глаза к лицу, дорогому и уже незнакомому. За эти пять дней мать исхудала до костей, кожа щек пожелтела и запала, глаза, молящие и скорбные, ушли глубоко в глазницы.
— Маман, — заплакала Анна, больше от того, что не узнавала свою мать, а Маша все никак не могла понять, куда же делась их мама и почему эту страшную и изуродованную болезнью женщину она должна называть матерью.
Был исход второго часа пополудни пятого дня.
Молящий скорбный взгляд тускнел и покрывался словно бы пеленой.
Отец Яков подошел, провел рукой по лицу матери и закрыл ей глаза.
— Ваша мать преставилась, — тихо сказал он и тут же начал читать заупокойную молитву.
Девочки все еще смотрели на тело матери, прикрытое мягким пуховиком, потом Авдотья Ивановна увела их в другую комнату…
Коротенький зимний день давно погас, бледное северное небо вызвездилось мерцающими искрами, а на перекрестках и у сторожевых будок зажглись первые костры, сгущая неясную темень вокруг в непроглядный мрак. Караульные в тулупах до пят, шапках-треухах и валеных сапогах постукивали колотушками, извещая горожан, что они при службе, охраняют их покой и сон. Ночные тати пробирались по скользким дорогам вдалеке от караульных, знали все минутки их смены и дремотного бдения и не попадались в руки жестоких и проворных стражей. И назавтра кто-нибудь обязательно плакался на плохую стражу, что не уберегла его добро.
Пара вороных бойко постукивала копытами по примерзшей колее, взбивая копытами комья снега и отбрасывая их на кучера и облучок, стуча ими в передний бок кареты.
Никита Иванович Панин сонно покачивался в карете, распахнув бобровую шубу и сдвинув набок тяжелый и теплый парик о трех локонах, без которого никогда не ездил на званые балы и праздники при дворе.
Ехать было недалеко. До царского дворца от Мойки, где он снимал этаж в огромном доме богатого купца Перекусихина, всего-навсего версты три, можно было бы пройти этот путь пешком, да еще и прогуляться на морозце и свежем воздухе после жаркого, пахнущего поленьями и сгоревшим пеплом воздуха в доме купца. Однако прийти во дворец пешком было противу всяких правил — столичные остроумцы сразу занялись бы обсуждением доходов и трат Никиты Ивановича, а ему ох как не хотелось попадать на язычок сплетников и острословов.
У парадных ворот дворца уже скопилось великое множество саней с разного рода повозками — были тут и старые разбитые рыдваны, и щегольские саночки с лебедино-выгнутыми передками, и длинные тарантасы с добротным запасом теплых одеял внутри, и величественные кареты с золотыми гербами, и простые возки, запряженные одной клячей.
