И все же, спросил он, какая польза им от этого волшебства?
Все очень просто, отвечал Генсфлейш, нужно всего лишь уверить людей в том, что эти ровно отшлифованные зеркала способны улавливал, благодать, исходящую от святых мощей, и уносить с собой. Нужно только выбрать место, где каждый год собирается множество паломников…
Мельцер понял, что имел в виду подмастерье. Каждый год между Пасхой и святым Ремигием, как было известно всем, на галерее кафедрального собора в Аахене епископ и его прелат показывали всем нижнюю юбку Девы Марии и пеленки Иисуса. Десятки тысяч зрителей, привлеченных сопутствующей этому событию продажей индульгенций, впадали в экстаз, становились на колени или даже падали в обморок, начинали говорить на иностранных языках словно апостолы, на которых сошел Святой Дух. Те, кто был болен, выздоравливали в мгновение ока. В такие дни в город устремлялись десятки тысяч людей, и стражникам время от времени приходилось закрывать городские ворота, поскольку епископ опасался за свою земную жизнь и стены своего святилища.
Зеркальщик испытывал недоверие к своему предприимчивому подмастерью и спросил его, почему же Генсфлейш, если так уверен в успехе своего предприятия, не хочет заниматься им без его участия.
Ответ Генсфлейша прозвучал столь же льстиво, сколь и убедительно: только такой мастер, как Мельцер, способен изготовить действительно ровное зеркало. Кроме того, он не знает другого человека, который бы мог убедить людей в чудесных вещах.
Итак, Мельцер залил в глиняные формы размером с ладонь дюжину пластин из свинца и олова и стал шлифовать их до тех пор, пока поверхность не заблестела, словно лед, а потом отполировал все влажным жировиком. На следующее утро — это было уже четвертое воскресенье с начала Великого поста, и после мрачной и долгой зимы солнце наконец напомнило о себе и залило землю своими теплыми лучами — Мельцер взял самое лучшее зеркало и отправился в собор, где епископ служил торжественную мессу.
Зеркальщик пробрался в центр здания, туда, где пересекаются продольный и поперечный нефы. Падая сквозь витражи, солнечные лучи образовывали на стенах причудливые узоры. Там, у правого северного углового пилястра, Мельцер вынул свое зеркало и направил луч из него на алтарь как раз в тот самый миг, когда епископ поднял чашу для преобразования. Священнослужитель подумал, что яркий свет, которым вдруг засияла чаша, был ниспослан свыше как чудо, и вместе со всеми верующими в храме опустился на колени. В этой позе его преосвященство и запел «Тебе, Господи», и вся община присоединилась к пению.
Михель Мельцер испугался (он не ожидал такого эффекта от своего зеркала) и, пользуясь всеобщим замешательством, предпочел удалиться. О дальнейшем исполнении плана должен был позаботиться Иоганн Генсфлейш. А тот, когда ошарашенные жители Майнца повалили из собора, провозгласил, что явление, которое они видели — работа мастера Мельцера, и сделано это для того, чтобы улавливать блаженство святого состояния.
Одного упоминания имени Мельцера хватило, чтобы устранить недоверие, с которым встретили слова Генсфлейша, и все сразу же стали спрашивать о цене и интересоваться, как можно приобрести благодать. Хотя поначалу епископ очень рассердился, поскольку он попался на удочку зеркальщика, но прелаты научили его уму-разуму, напомнив о послании Коринфянам, где говорится о том, что вера может двигать горы, а еще слова кардинала Николая фон Куеса, который заявил, что он верит именно потому, что это абсурдно.
После благословения Церкви заказы на «исцеляющие зеркала», так назвали горожане новое изделие, стремительно увеличились. И в этом же году, во время представления реликвий, на божественное исподнее смотрели уже несколько десятков зеркал, а в следующем году их было уже несколько сотен. И никогда прежде во время паломничества, традиция которого насчитывала уже сотню лет, люди не были настроены столь восторженно и преисполнены такого благоговения.
В мастерской Мельцера за собором теперь день и ночь работали пятеро подмастерьев — все для того, чтобы удовлетворить огромный спрос. И наконец зеркальщик смог заработать достаточно, чтобы оплатить услуги магистра.
Когда одним погожим сентябрьским днем Мельцер отвел Эдиту к Беллафинтусу, девочка вся дрожала от страха. Дом, находившийся на Большой горе, был подобен крепости со сторожевыми башнями. Здание окружала стена и высокие деревья, не пропускавшие ни единого солнечного луча. В комнате, где должно было произойти вмешательство, было холодно и темно, вдоль стен лежали груды старых книжек, исписанных какими-то значками и формулами, совершенно непонятными для непосвященного. Все это совсем не вызывало доверия и выглядело скорее враждебно, и страх Эдиты перед тем, что ей предстояло, не становился слабее.
Мельцер как мог объяснил своей дочери необходимость вмешательства, и хотя Эдите было всего четыре с половиной года, она понимала неотвратимость судьбы и только печально кивнула. Но теперь мужество покинуло ее и по щекам побежали слезы.
Магистр остался невозмутим и, получив оговоренную сумму, привязал ребенка ремнем к высокому ребристому стулу. Затем Беллафинтус дал девочке в большой ложке унцию макового сиропа. Эдита тут же уснула. Магистр привязал голову Эдиты к стулу и сбрил с маленького черепа все волосы.
Мельцеру становилось все хуже и хуже, но он не подавал виду, ведь он знал магистра еще в бытность его учителем латыни и греческого и помнил, что тот не терпел никаких возражений. Но когда Беллафинтус снял свой колпак ученого, который был на нем до сих пор, и засучил рукава черной одежды, зеркальщик испугался.
Из ящика Беллафинтус достал молоток, щипцы и несколько гвоздей длиной с палец и стал нагревать их на огне. Едва они остыли, как магистр начал вгонять первый гвоздь в череп девочки. Мельцер с отвращением отвернулся и выбежал на улицу.
Вернувшись, он увидел, что его девочка хрипит, а на голове у нее окровавленная повязка. Эдита похрапывала, и магистр считал, что операция прошла успешно: он снова разбудил соки в голове и направил их в нужные меридианы.
Мельцер осторожно отнес свою оглушенную дочь домой, уложил в постель и не отходил от нее, пока через два дня она наконец не проснулась. Лицо ребенка искажала боль, но Эдита молчала. Да, теперь дочь зеркальщика вообще ни с кем не говорила, и хотя она, казалось, излечилась от мрачной меланхолии, лечение имело побочный эффект — не менее страшный, чем ее болезнь. Вбивание гвоздей в черепную коробку девочки отняло у нее речь.
И зеркальщик пожалел о своем поступке, о том, что подверг свою дочь таким мучениям только затем, чтобы она была как все. Но разве не предначертана свыше судьба каждого человека? Разве не грех не принимать эту судьбу?
Поразмыслив, Мельцер решил не ходить снова к шарлатану, чтобы тот вернул Эдите речь, поскольку финансовые средства были полностью исчерпаны. Кроме того, у зеркальщика возникло сомнение в способностях Беллафинтуса после того, как его вмешательство не вернуло Эдите жизнерадостность первых лет ее жизни. Теперь, когда девочка подросла, она казалась еще более замкнутой и отрешенной — из-за того, что не могла говорить. Глядя на нее, Мельцер упрекал себя в том, что дочь стала такой из-за него. При этом находить с ней общий язык не составляло для него ни малейшего труда, поскольку Мельцер читал мнение Эдиты в ее глазах.
Что же касается женщин, то зеркальщик был еще слишком молод, чтобы оставаться вдовцом, а в переулке Игроков жил не один ремесленник, у которого была дочь на выданье и который бы с удовольствием породнился с Мельцером. Но зеркальщику никак не удавалось прогнать из памяти воспоминания о своей жене Урсе, и вместо того чтобы искать женщину, он стал искать прибежище в любви к своей дочери Эдите. Мельцер постарался, чтобы она получила надлежащее воспитание, и следил за тем, чтобы Эдита ни в чем не нуждалась.
К тому времени когда девочке исполнилось двенадцать лет, она обладала восхитительными манерами. Эдита выглядела очень мило, в поведении ее была некоторая гордость, не имевшая ничего общего с высокомерием. В тот год произошла встреча, которая самым неожиданным образом изменила жизнь Мельцера и его дочери.
Один богатый купец родом из Кельна, проживавший в Константинополе и торговавший китайским шелком и другими дорогими тканями, собрался в Нидерланды. По пути он остановился в Майнце и у одного из рыночных торговцев увидел зеркало работы Мельцера. Но купца заинтересовало не чудесное свойство, которым, как говорили, обладало зеркало, а прекрасная форма и материал, из которого оно было изготовлено. Конечно, венецианские зеркала отражали лучше, но они были из стекла и так хрупки, что от неосторожного прикосновения разбивались вдребезги. А вот зеркала Мельцера могли даже упасть на пол и не разбиться.
