Упоминание об иезуитах очень не понравилось Синьории. Орден Игнатия Лойолы был в Генуе запрещен[5], и поборник свободы совести принц Вильбуа подтвердил этот запрет в прошлогоднем договоре. Генуэзцы, люди трезвые и практические, естественно, не могли быть изуверами. Вальденсы имели достаточный вес и среди купечества, и в самой Синьории, да и правоверные католики предпочитали держаться от иезуитов подальше. Им с самого начала не нужен был никакой мятеж. Договор с Виргинией, ставивший их в положение полувассалов-полусоюзников королевы Иоанны, устраивал их больше всего, поскольку, не слишком стесняя их свободу, обеспечивал им военную поддержку могущественной державы. Но мятежники сидели в Генуе, как бельмо на глазу. Истинные их цели были непонятны, что особенно тревожило Синьорию. Вслух они заявляли, что не уйдут из Генуи, покуда Горн не выдаст им их друзей и единомышленников, заточенных в цитадели. Тут же, противно логике и разуму, они отвергали все предложения Синьории о посредничестве в переговорах с наместником. Между тем с самими мятежниками наместник наотрез отказался говорить — об этом стало известно после Рождества. Ситуация накалялась. Синьория стояла за переговоры, мятежники — за силу. Для того чтобы кто-то из них уступил, нужен был какой-то третий, внешний фактор.
Мятежники пытались воздействовать на грандов добром: обещали, в случае их поддержки, что папа гарантирует независимость Генуи; пытались угрожать — ссылались на венецианскую армию, на испанский флот, якобы готовые прийти им на помощь… Как обещания, так и угрозы дешево стоили. Синьория знала, что папа, подстрекаемый генералом иезуитов Клаудио Аквавивой[6], ни за что не гарантирует независимость Генуи на приемлемых для нее условиях; знала Синьория и то, что Венеции сейчас нет дела до соседей, потому что она связана войной с турками. Испанский флот… Все это был блеф. И тогда Синьория решила ответить тем же.
Она послала своих агентов в Пьемонт, чтобы поднимать и вооружать вальденсов для защиты Генуи. Это решение далось ей с большим трудом: епископ и его приверженцы резко возражали. Убедить их в том, что это всего лишь демонстрация силы, кажется, так и не удалось. К концу февраля несколько отрядов вальденсов появилось в окрестностях Генуи. В город они отнюдь не входили; зато усиленно распространялся слух, что вслед за этой тысячей идут многие другие. Венецианская армия и испанский флот были только пустыми словами, а это были настоящие, прекрасно вооруженные солдаты. Мятежники дрогнули. Третьего марта они наконец согласились на то, чтобы Синьория вступила в переговоры с цитаделью.
Трупы воняли омерзительно. Зажимая себе носы, подбирая полы одежд, гранды пробирались между разлагающимися телами к воротам, решетка которых была поднята ровно настолько, чтобы человек мог согнувшись пройти по ней. По ту сторону решетки стоял суровый Горн.
— Рад видеть вас, граф, — в добром здравии, — сказал ему маркиз Паллавичино, возглавлявший делегацию. — Этот проклятый мятеж, поверьте, и у нас стоит поперек горла.
Горн молча поклонился ему и всем остальным. Взгляд его обратился на банкира Хапайота, маркиза ди Меланж: тот пролез под решетку последним.
— А вы как здесь очутились? Вы тоже от Синьории?
— Нет, ваша светлость, — ответил Хапайот. — Синьория пригласила меня в качестве гаранта, чтобы его светлость наместник не сомневался в искренности ее побуждений, а также на роль переводчика, если понадобится.
Объяснение было удовлетворительным. Горн сказал:
— Идемте, господа. Наместник ждет вас.
Паллавичино, Строцци, делла Ровере и Пирелли вошли в Большой зал цитадели. Наместник вышел к ним через минуту. Гранды нашли его бледным, истощенным (в крепости давно ощущался недостаток продовольствия) и каким-то возмужавшим. Голова его была перевязана.
Обменявшись поклонами, они расселись: наместник с Горном по одну сторону длинного стола, гранды с Хапайотом — по другую.
— Кто вас послал? — были первые слова наместника.
— Мы уполномочены Советом Синьории и более никем, — с поклоном ответил маркиз Паллавичино.
— Где Респиги?
— Он бежал без памяти из Генуи в тот же день… Право, теперь он так мало нас занимает…
Наместник дернул углом рта; видно было, что ему не хотелось этого. Справившись со своим лицом, он сказал:
— Я слушаю вас, господа.
Маркиз Паллавичино произнес приготовленный заранее дифирамб политическому гению синьора наместника, который не позволил себе поддаться чувству низменной мстительности и не стал обстреливать из пушек ни в чем не повинный город. Эта мудрая сдержанность сильно подняла синьора наместника в глазах генуэзцев, которые превыше всего ценят благоразумие.
— Собственно, за это вам следует благодарить мятежников, синьоры, — сказал наместник без всякого выражения. — У меня была мысль сровнять Геную с землей, но мои раны не дали мне встать с постели и отдать приказ. Это-то вас и спасло.
Такая прямота отнюдь не говорила в пользу политического гения синьора наместника; но она понравилась грандам чисто по-человечески.
— Ну, в таком случае я благодарю мятежников, — светски улыбнулся маркиз Паллавичино, — хотя эти псы не заслуживают никакой благодарности… А теперь, ваша светлость, благоволите выслушать о положении дел в Генуе…
В точных и кратких выражениях он рассказал о борьбе Синьории с мятежниками, о постоянном страхе горожан перед пушками цитадели, перед папой, перед угрозами мятежников, перед проклятой неизвестностью. Он заверил наместника в неизменном стремлении Синьории соблюдать договор с Ее Величеством Иоанной I. В знак этого стремления Синьория не позволила мятежникам снимать королевские флаги и грабить банк маркиза ди Меланж, который сидит здесь живой и невредимый и может подтвердить его слова (Хапайот сделал утвердительный поклон). Но мятежников слишком много, и не это самое главное, а главное в том, кто стоит за ними, а стоят иезуиты, и это хуже всего. Респиги также был связан с ними…
— Да, был, — прервал Горн. — Я допросил почти всех узников, благо времени было в достатке и веронский палач под руками.
Маркиз Паллавичино слегка поморщился — в самом деле, эти люди были неважные дипломаты — и продолжал:
— Можете быть уверены, ваша светлость, что гранды и Синьория за вас, но мы действуем с одной связанной рукой. Открыто принять вашу сторону — значит наверняка подвергнуть ужасам войны наш город и, возможно, вызвать бунт тощего народа, в уши которому шепчут иезуиты. Мы должны во что бы то ни стало найти компромисс…
Он замолчал. Наместник вынул из кармана листок, сверился с ним.
— Мои первоначальные условия таковы, — сказал он. — Первое и самое непременное — дать мне возможность снестись с Ее Величеством. Второе — дать нам продовольствие для цитадели и для телогреев, запертых в Чертозе деи Инноченти. Третье — вернуть мне моего адъютанта Макгирта, если он жив, чего бы мне очень хотелось…
— Он жив, ваша светлость, — сказал граф делла Ровере. — Мятежники передали его мне из рук в руки.
— Очень хорошо, — холодно отозвался наместник. — Четвертое условие — гарантия, что мой курьер доберется до Толета и вернется назад. Этой гарантии вы мне, разумеется, дать не можете. Пусть ее дадут мятежники. Я пошлю его с достаточным отрядом, скажем, в пятьдесят человек… И передайте им; что, если мой курьер не вернется — я перевешаю всех на зубцах стены!
Он пристукнул кулаком по столу и продолжал:
— Пусть кто-нибудь сделает мне подробную записку о делах в Генуе, чтобы я мог изложить Ее Величеству все обстоятельства. Мое последнее, пятое условие… или, лучше сказать, мое пожелание — возможность постоянно сноситься с вами, господа. Изыщите эту возможность, прошу вас. Вы видите, — впервые улыбнулся он, — я говорю с вами как с союзниками и очень рад, что у нас общий враг.
Motto:
Ты доказал, придя ко мне на помощь,
Что жизнь моя тебе небезразлична.
Уильям Шекспир
Мягкая кожаная куртка и штаны, такая же шапочка, высокие, до самого паха, ботфорты — весь костюм из золотистой фригийской замши сидит плотно и ловко, как перчатка, ничуть не стесняя движений. На поясе кинжал и фляжка, через плечо — рожок, под левой ногой на седле пороховница, под правой — пистолет, аркебуза поперек седла — все пригнано, ничто не мешает, хотя лошадь скачет тяжело, спотыкается, временами проваливается в ломкий талый снег. Тугие полотнища сырого ветра обнимают все тело, приносят запахи пробуждающейся земли. По небу несутся облака цвета талого снега, а между ними — чисто-голубой, все растущий просвет.
Три дня назад, двадцатого марта, Жанна в этом самом костюме вошла в зал Совета и, выслушав доклад Викремасинга о готовности армии к походу, сказала:
