Гиппократ приподнял ее длинные черные косы и заметил, как исхудали ее щеки, но сказал только:
— У тебя очень красивые волосы.
Он обвил косы вокруг ее головы и одобрительно кивнул. На темные глаза Пенелопы навернулись слезы, но она улыбнулась. После ее ухода Гиппократ подозвал к себе Пиндара, который во время их разговора стоял поодаль.
— Ты убедился, Пиндар? Никакие злые духи в нее не вселялись. Она даже не больна, но для ее состояния есть причина, хотя заключена она не в утробе и даже вообще не в ее теле. Пенелопа как-то видела, как у раба начался настоящий эпилептический припадок, и его стоны и судороги очень напугали ее. В это время она, вероятно, чувствовала себя несчастной, была кем-то обижена, возможно, своей матерью, и вот она подумала: «Будь у меня священная болезнь, люди, наверное, были бы добрее ко мне». Она попробовала подражать тому, что увидела, и еще больше испугалась, вообразив, будто и вправду заболела. А потом обнаружила, что может вызывать эти припадки по собственному желанию. Так было и сегодня утром. Человек же, действительно страдающий священной болезнью, не способен на это, как бы ни старался.
— Я понял, — кивнул Пиндар.
— А чтобы вылечить Пенелопу, — продолжал Гиппократ, — нет никаких особых средств; мы можем только помочь ей разобраться, что с ней происходит, укрепить ее силы, занять ее ум, освободить ее от непонятных страхов, о причине которых нам надо будет еще хорошенько подумать. — Он поглядел на молодого человека. — Сейчас ты можешь вернуться к своим занятиям, но вечером еще раз побывай здесь. Я уже говорил тебе, какие диета и режим ей нужны. Последи, чтобы твои указания выполнялись.
Глава II Мантия Гераклида
На наружной террасе Гиппократа поджидал Тимон. Теперь, когда он побеседовал с врачами, и здоровье дочери больше не беспокоило его, он стал совсем другим. Из измученного тревогой отца он вновь превратился в самодовольного вершителя всех общественных дел маленького острова Коса. Тимон положил руку на плечо Гиппократа.
— Я еще не выразил тебе всю скорбь, которую причинила мне смерть твоего отца. Я хорошо знал Гераклида. Эфебами мы вместе служили во флоте, готовясь защищать Кос — в те дни нам угрожали персы. Затем Гераклид стал прославленным врачом, а я — смиренным судовладельцем. Знай, граждане Коса оплакивают его кончину, и мы все очень рады, что ты покинул двор македонского царя и вернулся на Кос. Ты намерен остаться с нами и учить врачеванию, как твой отец?
— Да. Кос — моя родина, а наша семья из поколения в поколение лечила людей и обучала этому других.
Тимон кивнул.
— Ты и сам, говорят, прямой потомок Асклепия. В восемнадцатом колене или в двадцатом?
Гиппократ пожал плечами и ответил, что этого, по-видимому, никто не знает. Потом он вежливо поклонился, собираясь уйти, но когда архонт начинал говорить, остановить его было нелегко.
— Ты нужен Косу, — важно продолжал он, — хотя, конечно, мы не можем платить тебе такие огромные деньги, какие тебе, наверное, заплатил царь Пердикка за тот год, пока ты жил в Македонии. Остров Кос ежегодно вносит Афинам три таланта за право состоять в Делосском морском союзе,[2] а ты, говорят, один получил столько же. Неужели это правда? Впрочем, царь же был при смерти, не так ли? А теперь он здоров.
— Да, совершенно здоров, — отозвался Гиппократ, оставив остальные вопросы без ответа.
— Конечно, мне, как первому архонту Коса, приходится выполнять много обязанностей, — продолжал Тимон. — И подобно Периклу в Афинах, я не жалею собственного состояния ради блага нашего острова. До праздника Аполлона в Триопионе осталось меньше месяца, и у меня сейчас столько хлопот — не могу же я допустить, чтобы наш остров оказался хуже других!
К своему большому облегчению, Гиппократ заметил, что по террасе к ним идет Эврифон в сопровождении девушки, с которой он столкнулся на лестнице.
— Это моя дочь Дафна, — сказал Эврифон. Но едва они обменялись приветствиями, архонт продолжал, словно его и не перебивали:
— Скажи, Гиппократ, не согласишься ли ты представлять нас в судейской коллегии на Триопионских играх? Помнится, будучи юношей, ты стяжал венок в состязаниях борцов. Когда это было?
— Мне тогда исполнилось семнадцать, — ответил Гиппократ. — Значит, с тех пор прошло одиннадцать лет. — Он поглядел по сторонам, ища предлога, чтобы проститься, и вдруг заметил, что Дафна внимательно его рассматривает.
Значит, она — дочь Эврифона, подумал он. Дафна — гордая нимфа, которая превратилась в лавр, чтобы спастись от гнавшегося за ней Аполлона. Похожа ли на нее эта Дафна? Одета она очень просто — белый хитон, перехваченный на тонкой талии золотым шнурком и застегнутый на загорелом плече золотым шариком.
У Гиппократа была привычка внимательно разглядывать людей, которых он видел впервые. Возможно, она возникла под влиянием первых наставлений его отца: надо знать своих больных, надо замечать все их особенности, наблюдать, запоминать. Однако эта манера была не всегда приятна для его новых знакомых.
Теперь он разглядывал Дафну. Цвет ее кожи, решил он, указывает, что девушка много бывает на солнце. Посадка головы, изгиб шеи и плеч очень правильны… Ей, вероятно, лет двадцать. Волосы черные, и глазам тоже полагалось бы быть черными… Но, как ни странно, это не так. Зрачки большие, очень большие, а радужная оболочка каряя… или же синяя? Чтобы решить это, надо бы увидеть их при лучшем освещении…
И вдруг он осознал, что она тоже глядит ему в глаза, быть может, изучая его точно так же, как он ее. Но тут девушка отвернулась, тряхнув головой и слегка покраснев.
— Я обещал Дафне, — говорил Эврифон, — что не выдам ее замуж против воли. Она приехала сюда, чтобы поближе познакомиться с Клеомедом, который полюбил ее, едва увидев. Мы надеемся, что они сочетаются браком после того, как сын архонта получит венок победителя в кулачных состязаниях на атлетических играх в будущем месяце.
— Ну, мой сын, может быть, и не получит венка, — воскликнул Тимон. — Но он прекрасный атлет, этого я отрицать не стану.
Гиппократ перекинул плащ за плечо и застегнул застежку. Тимон повернулся к нему.
— Моя жена Олимпия должна была уйти, не дождавшись тебя, но она навестит тебя в твоем ятрейоне перед тем, как вернуться домой.
— Я буду рад побеседовать с твоей женой, — сказал Гиппократ, — но перед уходом мне хотелось бы, архонт Тимон, еще раз поговорить с тобой о твоей дочери Пенелопе. Она поправится, — продолжал он, когда они отошли в сторону, — если будет выполнять все наши указания и если нам помогут те, кто ее окружает. Ее мать и служанки должны понять, что над ней не тяготеет никакого проклятия и что ее припадки не таковы, как припадки тех, кто действительно страдает священной болезнью. Ей следует заниматься какой-нибудь домашней работой, и каждый день она должна выходить из дому и укреплять свое тело упражнениями, которые мы ей предписали. Кормить ее теперь надо будет совсем иначе.
Они вернулись к остальным, и Гиппократ простился со всеми, а потом сказал Дафне:
— Не поможешь ли ты мне и Пенелопе? — И, заметив ее удивленный взгляд, пояснил: — Было бы хорошо, если бы ты сегодня днем отправилась погулять и взяла с собой Пенелопу.
Она ничего не ответила и молча пошла рядом с ним к лестнице, спускавшейся в сад.
— Все врачи одинаковы, — сказала она наконец. — В Книде я всю жизнь провела среди асклепиадов. Они считают, что все должны выполнять их распоряжения. Однако твою просьбу я выполню с удовольствием.
— Благодарю тебя, — сказал он коротко и повернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился и удивленно посмотрел на нее. Она улыбалась. — До свидания, Дафна.
Он легко сбежал по ступеням и, пройдя через сад, свернул направо, на дорогу, ведущую к городу Меропису Косскому. Вскоре кипарисовая роща осталась позади, и Гиппократ очутился на залитом солнцем склоне холма. Весна этого года (четыреста тридцать второго до нашей эры) была необычайно красива, но, впрочем, на островах Эгейского моря весна всегда прекрасна.
Вилла Тимона осталась далеко позади, но Гиппократ все еще видел перед собой глаза Дафны и ее улыбку. Свежий ветер с моря играл его плащом. Гиппократ вдруг заметил, что упивается звуками и запахами весны. Он вдыхал благоухание молодой зелени по берегам ручья, где ветви тополей и вязов сплетались в тенистый кров. Ему казалось, что камешки, перекатывающиеся под его ногами, весело звенят. Им овладело чувство беспричинной радости, и он что-то запел в такт хрусту песка под его тяжелыми сандалиями. Затем, умолкнув, он вновь стал слушать воркование голубей, позвякивание колокольцев далеких овечьих стад и то громкое, то тихое блеяние, доносившееся с лугов.
Он видел коз и овец, которые паслись на дальних склонах. Пастушонок, устроившись на обломке скалы недалеко от дороги, тихо наигрывал на свирели старинную песенку. Потом он заиграл что-то свое и весело засмеялся, когда Гиппократ помахал ему рукой. В вышине на распростертых крыльях неподвижно парили ястребы, высматривая ящериц, греющихся на придорожных камнях. Пахарь шел за своими быками, глядя, как плуг выворачивает черные пласты земли. Как водится в деревне, они с Гиппократом поздоровались и обменялись шутками.
