Что делать? Сидеть и покорно ждать конца? Нет! Разве он овца, чтобы безмолвно подставить шею под нож мясника? Не может быть, чтоб не осталось никакого выхода. Выход найдется, если поискать. Еще не все потеряно. Надо сделать все, что он способен сделать, лишь бы отдалить ужасный срок, лишь бы продлить жизнь.
Асандр отбросил пустой кувшин и быстрым шагом направился в покои дворца.
Страх смерти, взбудоражив усталый мозг, прошелся живой искрой по жилам, заставил сильнее биться сердце, вызвал в груди волну сопротивления, пробудил былую подвижность, уверенность в своих силах.
Да, он найдет выход!
Навстречу спешил молодой, тощий, рыжебородый узколицый человек в просторной голубой одежде.
Крючковатым носом, глубокими, близко поставленными глазами и толстой нижней губой он напоминал горца. На белых щеках расплывались золотистые пятна веснушек. Кудри сверкали подобно моткам тонкой медной проволоки. Человек держал в руке лавровый жезл, обвитый двумя серебряными змеями.
То был глашатай Поликрат — единственный смертный, помимо личных рабов Асандра, которому разрешалось входить к царю без доклада.
Глашатай царя обязан доводить до сведения подданных очередные указы дворца, ездить для переговоров к соседним государям и выполнять много других поручения повелителя. Кроме звучного голоса, глашатай должен иметь кучу иных важных качеств: благородное происхождение, ум, хитрость, красноречивость, изворотливость, скрытность, терпеливость и особенно — угодливость и верность.
Поликрат обладал ими в полной мере. Подобно философу Аристиппу, жившему при дворе тирана Дионисия Сиракузского, он покорно, даже с некоторым благоговением принимал плевки рассерженного господина. Царь оплачивал свою прихоть золотой монетой. Оба не могли друг другом нахвалиться.
Да, Поликрат преуспевал! Он был дельный человек — юный мерзавец, способный ради собственного благополучия продать сестру, отравить престарелого отца, торговать женой или, в случае надобности, готовый сам превратиться в женщину.
Старик насупился:
— Чего тебе, Златоцвет?
Поликрат получил от царя это насмешливо-ласковое прозвище из-за огненно-рыжего облика.
— Собрались. Ждут. Томятся.
— Пусть ждут. — Асандр уселся в легкое ореховое кресло. — Ничего с ними не случится. Сейчас выйду. Где Набарзан?
Глашатай крикнул раба.
Брадобрей перс Набарзан распарил щеки царя, приложив к ним кусок ткани, смоченной в горячей воде. Прыщи размягчились. Раб выдавил из них гной, натер лицо Асандра пахучей мазью, набелил и нарумянил так искусно, что дряхлый урод, как мысленно называл царя Поликрат, сразу похорошел и помолодел лет на тридцать.
Через полчаса, одетый в длинный, до пят, пестрый, золотом расшитый кафтан восточного покроя, Асандр — строгий, внимательный — сидел в тронном зале и задумчиво оглядывал приближенных.
Над головой царя свисал шелковый стяг с вышитым гербом Пантикапея: светлый круг, в нем бегущий грифон — крылатый лев-единорог с копьем в пасти; ниже льва золотится крупный хлебный колос. Герб символизировал военную мощь государства и главное богатство — хлеб, хотя, пожалуй, теперь символы не совсем соответствовали горькой действительности; она выщипала грифону перья, обломала рог, а хлеб… хлеба едва хватало самим жителям столицы.
Эвпатриды, то есть «благородные отцы», — владельцы огромных мастерских и быстроходных кораблей, хозяева обширных земельных участков, работорговцы, крупные продавцы хлеба, вина, рыбы, масла, а также старейшины подчинившихся Боспору скифских и маитских племен — все те, на кого опирался или пытался опереться Асандр, выстроились у грязноватых желто-коричневых стен, покрытых давно поблекшей росписью, изображавшей приключения хитреца Одиссея.
Туземцев отличала от жителей столицы диковинная одежда: скифов — мягкие сапоги с короткими голенищами, тонкие войлочные колпаки, кожаные шаровары и куртки; воинственных маитов — косматые бараньи папахи, тесные халаты и узкие штаны.
Впрочем, наиболее эллинизированные из маитов — синды — одевались и говорили уже по-гречески.
И, наоборот, немало греков обрядилось по-азиатски — эпоха голых икр и туник с рукавами до локтей шла на убыль. Сказано в Риме: «Времена меняются — меняемся и мы».
Жрецы зажгли на алтарях душистые травы.
Эвпатриды, опустившись на колени и протянув руки к царю, запели священный гимн.
Асандр, по примеру римского императора Августа Октавиана, насадил среди боспорян культ своего гения. «Благородные отцы» поклонялись ему, как живому богу. И Асандр, утопая в клубах белого, ароматно пахнущего дыма, что исходил от алтарей, и впрямь напоминал олимпийца, парящего в небе и горделиво взирающего через просветы и облаках на унылую землю.
Да, царь заслуживает почестей! Это он спас головы эвпатридов от скифских мечей, их жен и детей от разъяренных невольников, их дома, подвалы, зернохранилища, склады и усадьбы от огня и разорения.
Эвпатриды понимают — железная власть монарха необходима как солнце, воздух, вода, хлеб. Они сами наделили Асандра этой властью.
Но гнет самодержавного правления тяжко давит не только на чернь. Любого «благородного отца», не угодившею царю, могут по одному знаку монарха схватить и растерзать. Пусть Асандр их же ставленник — никто из богачей не осмелится выразить недовольство его жестокостью или, тем паче, восстать против деспота. Убить Асандра — подрубить сук, на котором, дрожа от страха, сидит боспорская знать.
Поэтому эвпатриды с тупой покорностью распечатывают амфоры для хранения серебра и золота, когда Асандр требует денег, и безмолвно сносят издевательства и оскорбления — а царь на них не скупится.
Чтобы утешить себя, забыться, развеять тоску, порожденную леденящим холодом, исходящим от трона, знать, махнув рукой на все, с головой отдается диким развлечениям, тратит доходы на попойки, шумные вечера и бесстыдные зрелища. И след этих развлечений Асандр видит сейчас на измятых, опухших, бледных или огненно-красных набрякших кровью лицах «благородных отцов».
Обряд закончился. Эвпатриды расселись у стен на выщербленных скамьях, вытесанных из бледно-серого известняка. Слушая донесения гонцов, прибывших из разных мест, и отчеты демиургов, ведавших ремеслом и торговлей, царь все больше мрачнел.
Рабы из Гермонассы, что стоит по ту сторону пролива, удавили хозяина, владельца седельной мастерской, и скрылись в предгорьях у керкетов[5].
Под Фанагорией объявилась разбойничья шайка. Она обложила сухопутную дорогу в Горгиппию и не дает купцам ни пройти, ни проехать. Отряд, посланный на усмирение грабителей, поголовно уничтожен.
Феодосия опять подверглась нападению скифов, каким-то чудом перебравшихся через пограничный вал. Проникнуть в город им, правда, не удалось, — всадников было немного, — зато они угнали триста голов скота.
Сарматы тревожат жителей далекого Танаиса. Еще там объявились новые шайки бродячих наездников — каких-то скуластых, узкоглазых людей, нагоняющих страх даже на сарматских воинов.
— Наша община до сих пор не внесла в казну годовой налог, — заявил под конец архонт Ламприск — выборный правитель Тиритаки. — Виноград уродился прошлой осенью плохой, гроздьев срезали на три четверти меньше, чем в позапрошлом году. Сам знаешь, отец, растения губит червь. Вина нет — нет дохода. Тиритакцы просят тебя, отец, отсрочить уплату подати до будущего урожая…
Асандр сидел молча, неподвижно, сгорбившись.
С каждой очередной вестью в нем капля за каплей росла острая злоба.
Постепенно она захлестнула грудь, затруднила дыхание, сделав его прерывистым, судорожным, и отдалась колющей болью в корявых пальцах, начавших трястись все заметней.
Осел! На этих-то сонных, вялых, безвольных скотов надеялся он, когда шел сюда, в тронный зал! В них искал опору, ждал от них мудрого совета: как найти выход из бездны, в которую неуклонно сползал Боспор, в которую катился, переваливаясь, точно громоздкий обломок скалы по горному склону, их и его, Асандра, мир…
— Значит, не хотят платить?
— Не могут, отец.
— Подойди-ка сюда, малый, подойди-ка сюда, — зловеще сказал Асандр, скривив губы, и вдруг заорал, покраснев от натуги: — Ближе, собачья кровь! Нагнись! Пусть за глупую голову ответит жирная спина. Отсрочить уплату? В который раз? Не могут, говоришь? Для чего ж я выделил солдат? Забрал бы у мерзавцев добро! Землю, дома! Давильни! Детей! Сколько тебя учить, дурак?
Старик огрел перепугавшегося архонта толстой палкой, опрокинул назад пинком в грудь. Потом, брызгая слюной, накинулся на «благородных отцов», замерших с вытянутыми лицами у холодных стен:
— А вы? Вы чего тут торчите? Ждете, когда скуластые наездники прискачут в Пантикапей и начнут вас решать, как гусей? Вон из города, пропойцы! Хватит бражничать! За дело! Рабов, бежавших из Гермонассы, найти. Селение керкетов, укрывших бунтовщиков, сжечь дотла. Шайку, действующую под Фанагорией, выловить. Главарей казнить, остальных продать. Узнать, чей род напал на Феодосию. Отнять скот, вождя связать и привести ко мне. Пусть скифское отребье смирно сидит в вонючих палатках. Даю вам три дня. Не выполните — пеняйте на себя. Убирайтесь!
