Мотя рискованно пошла к жеребцу с кусочком хлеба в протянутой руке. Жеребец яростно покосился на нее большим налитым кровью глазом. В такие минуты он опасен и для человека. Но и он устал. Его бока вздымались часто и загнанно. И все же жеребец знал, что в этой степи самый сильный в небе орел, а самым сильным на земле сегодня стал он.
Пегий жеребец еще раз обежал косяк лошадей и только после этого шагом подошел к девушке. Запах печеного хлеба… – и наследственная память одомашенных предков преодолели настороженность.
Мотя видела, как пульсирует кровь в венах на конской шее. Она испытывала тревожное чувство опасности и одновременно восторгалась красотой благородного зверя.
Ухватив губами ломтик хлеба на ладони, жеребец вскинул голову и пошел в степь, за ним вскачь двинулся весь косяк.
Лошадь, запряженная в рыдван, по утреннему холодку шла резво. Легкий взмах вожжами – и лошадка с шага переходила в бег. Временами лошадь замедляла ход, шла широким шагом и снова пускалась рысцой.
Безбрежная равнина. Дорога, чуть примятое степное разнотравье, шла в сорока саженях вдоль глубокого оврага, прозванного Долгим. Из оврага местами торчали верхушки наиболее высоких деревьев. Слева от оврага луговая степь, справа колосилось небольшое пшеничное поле. Лишь вдалеке темнел лес.
Глазу на открытой равнине совсем не скучно. Испуганный лошадиным топотом и позвякиванием колокольчика на дуге, перебежал дорогу волк. Потревоженный желтоголовый черный орел, расклевывавший издохшего лося, тяжело поднялся в воздух. Младший из сыновей Максима не удержался и пустил коня вскачь, размахивая кистенем. Пресытившийся орел тяжелыми взмахами огромных крыльев медленно набирал высоту и едва ушел от азартного всадника.
По полю привычно сновали большие бегающие птицы – дрофы и стрепеты. У своих нор посвистывали суслики. В падине[11] у озерка кормились дикие утки, журавли и причудливые носатые пеликаны.
Максим едва приметно улыбался мирной степной идиллии. Однако мать семейства одолевали предчувствия и нарастающая тревога.
– Что-то боязно за девонек, – обратилась она к мужу. – Одни остались. Как бы вороги лихие чего не учинили, Максим.
– Ворочаться с дороги будем? – Максим быстро обернулся и спросил так резко и зло, что Прасковья больше не посмела говорить о своем беспокойстве.
– Чего уж так взвился?
Совсем не зря сжималось материнское сердце. В первой трети восемнадцатого века за Волгой неспокойно. Даже под Самарой шалили кочевники.
Тысячи лет кочевые азиатские племена жили по своим обычаям, когда один народ истреблял другой. Даже один род истреблял другой род того же племени. Истребляли за пастбища, за стадо скота, за худого барашка, по кровной мести, ради невольников, которых у них охотно покупали более развитые феодалы в Средней Азии, в Турции, в Крыму…
Угон чужого скота у кочевников и вовсе не считался разбоем, а почитался молодечеством.
Многие тюркские племена в тринадцатом веке вынужденно попали под власть жестоких монголов. Вместе с ними они покорили полмира и вторглись в пределы русских княжеств. Полтора столетия горела и страдала Русь.
Князья призывали татаро-монгол для борьбы друг с другом и для подавления выступлений крестьян, оказавшихся под двойным гнетом. Не могли князья защитить крестьян и от стихийных воровских набегов орды. Беспросветная нужда дала первый толчок к уходу в Дикое поле.
В то время в Поле промышляли из русских только звероловы, да еще по притокам Волги появлялись дружины воинственных новгородских и вятских ушкуйников и их последователи – волжские казаки-повольники.
После падения Золотой орды многие кочевые племена признали покровительство усилившейся Москвы. Другие жили по своим обычаям, когда один народ истреблял другой.
Но даже принявшие подданство Москвы кочевники не гнушались разбойных набегов. С них требовали аманатов – заложников из числа знатных людей. Часть аманатов жила в Петербурге и Москве. Многие из них выучились и получили дворянство в России.
Однако приходили из глубин Азии более воинственные племена, и все начиналось сначала. В XVI веке ногайцы вытеснили с левобережья Волги каракалпаков. В начале семнадцатого века они штурмуют Самару, первый левобережный русский город-крепость.
В 1632 году из пределов далекого Китая приходят несколько сот тысяч калмыков и в жестокой сече на волжском берегу разбивают ногайцев, подчиняют себе ряд других народов. В 1639 году они также безуспешно штурмуют Самару.
В конце семнадцатого века усиливаются киргиз-кайсаки, которые теснят калмыков. Коих и вырезали на три четверти.
Калмыки, позже и киргизы, просятся под покровительство белого царя. Но жить мирно в отведенных границах они еще не привыкли. Только дикое нестесненное кочевье и воровской угон скота им по нраву. Это не сулило мирной жизни.
В центре Дикого поля на Яике казаки-рыбаки имели свои городки-остроги. Еще раньше богатые пушниной леса и долы Поля привлекли на рискованные промыслы звероловов. Но поселения пахарей оставались единичными.
Второй приток в Дикое поле русских и дружественных им народов совпал с началом петровских реформ. Петр Первый принялся обустраивать Россию на немецкий манер. Для создания нового флота, армии, заводов требовались деньги и безропотные люди-работники. Подати и налоги на крестьян увеличили в несколько раз. Появились подати, о которых в народе прежде и не слышали: «за дрова, за уголье, за лубье, за лыки и мочала…»
Железной рукой Петр провел реформы и в церкви. Избрание патриарха отменил. Церковь подчинил государству, бюрократической машине. Ввел новые обряды, что раскололо церковь на новую и староверческую.
Русской песне наступили на горло. За два десятилетия население страны сократилось на треть. Часть народа вымерла от поборов и болезней, часть оказалась в Диком поле и в Сибири.
По природе русич дорожил своей избой, хлебным полем, политым соленым потом, привязан к родительским могилам, тому месту, где жил. Однако ж тяга к оседлости у русичей вступила в противоречие с неодолимым духом вольности, который притесняли.
В конце семнадцатого и начале восемнадцатого веков на просторы Дикого поля, земли суровой, но по-своему щедрой, устремились значительные массы переселенцев вольных и беглых. Без них Дикое поле так и осталось бы краем ковыльным, пустынным и диким. Это они создали огромную империю, вокруг которой сблизились многие народы. Случилось так, что государство прирастало не столько завоеваниями полководцев, а народным движением снизу.
В Диком поле переселенцы вначале жили неспокойно. Не пустой была материнская тревога. Прошлый год кочевники не беспокоили семью Калачевых, но все могло измениться в одночасье. Жизнь здесь порой не стоила и кувшина молока.
Из-за мары[12] показалась встречная повозка. Понурая лошадка, опустив голову, неспешно брела и на ходу подхватывала высокие былинки. Повозка крытая. Обыкновенный рыдван, только днище и стены выложены досками или лубом и застланы сухим сеном, а сверху дуги из гибких связанных прутьев, крытые грубой дерюгой от солнца и дождя.
В таких повозках часто передвигались крестьяне-переселенцы из России. Впереди чаще одна лошадь, реже две. У бедных крестьян пожитков один сундук. Часто и оного не бывало. Несколько легких узлов, платков, завязанных концами, с одежонкой, пара-другая мешков семенного зерна; рабочий инструмент – топоры, косы, вилы, мотыги. Вот и вся поклажа. Да еще изредка за телегой на поводке брела корова или телок.
На новом месте предстояло обзавестись всем сызнова. Прялку и горшки, лопаты и ухваты, соху и борону, пахталку масла и мельницу-крупорошку, избу и колодец… все могли сработать крестьянские руки.
Беспечный возница лежал на спине и мальчишеским голосом распевал одну из песен, что сочинили жители Дикого поля:
«Уж светил, да светил
Месяц во полуночи,
Светил вполовину.
Уж скакал, да скакал
Один добрый молодец,
Без верной дружины.
А гнались, да гнались
За добрым молодцем
Ветры полевые;
Уж свистят, да свистят
В уши разудалому
Про его бои.
А горят, да горят
По всем дороженькам
Костры сторожевые…
Уж следят, да следят
Добра молодца
Разъезды зоркие.
А сулят, да сулят
Ему разудалому
В Москве белокаменной
Палаты каменные…»
Табунщики насторожились, взяли ружья наперевес и стали не торопясь дожидаться, когда неведомая повозка сблизится с ними.
Да, вслед за охотниками-промышленниками и казаками-бунтарями в Дикое поле пришли землепашцы, сыновья вольных крестьян, стрельцов, священников, бобыли из городов, отставные солдаты, посадские и ямские, крестьяне монастырские и много беглых от крепостных хозяев в коренной России. Вместе с тем среди основателей заволжских селений немало тертого люда с сомнительным прошлым: прощенных разбойников и непрощенных, ссыльных преступников и беглых каторжников из Сибири. Они тоже обороняли окраины России, но и могли быть опасными для мирного селянина. Жизнь приучала к осторожности.
