Петр зарычал и опрокинул Варвару на скамью. Она орала и вырывалась что есть мочи. Царь стал целовать ее лицо, руки, голую грудь, приговаривая:
— Ну что ты, что ты…
Петр прижал ее к скамье, и ее тело, извивающееся и скользкое, наконец обмякло. Варвара замерла, с ужасом в глазах уставившись на царя. Петр нахмурился и резко отстранился. Отпустив Варвару, он повернулся к Алексашке, который все еще пытался поймать девку во дворе, хотя и ловить-то уже некого было. Все разбежались.
Петр повалился на ближайшую лавку, обессиленный и опустошенный. Что же это они творят? Как дети малые, ей-богу.
Варвара, воспользовавшись заминкой, юркнула в дверь и была такова. Петр так и заснул на лавке.
Поведение царя вышло за рамки дозволенного. Но больше всего Наталью Кирилловну тревожили постоянные походы в Немецкую слободу, куда Петра водил Лефорт, с которым он познакомился у дома Монсов. Лефорт был на шестнадцать лет старше Петра и приехал в Россию в двадцатилетнем возрасте для прохождения военной службы. Именно он и представил молодому царю Анну. Как оказалось, Петр и Лефорт были схожи характером. Лефорт слыл искусным и неутомимым солдатом, славился гостеприимством и был горьким пьяницей — именно эти качества высоко ценил царь.
Петруша часто бывал в доме золотых дел мастера. Внутри всегда было чисто и аккуратно, пахло свежестью и лимонной цедрой. Анна в накрахмаленном платье выходила встречать его. Он широко улыбалась и подавала руку для поцелуя.
— Добрый день, Питер, — тихо говорила она, и глаза ее при этом сияли таинственным светом.
За долю секунды до того, как она опускала взор долу, Петр мог заметить озорные вспышки.
Потом обычно появлялся сам хозяин, благовидный старик низкого роста, морщинистый, но с прямой спиной. Он церемонно кланялся и приглашал Петра за стол.
В гостиной царя обычно встречала мать Анны.
Матильда, так ее звали, была женщиной строгих нравов. Она тщательно следила за внешним видом, с умом вела хозяйство и вообще была умнейшей женщиной. Видимо, Анна именно у матери позаимствовала свою красоту. Хоть Матильда и была уже в преклонном возрасте, глаза ее все так же были живы и горели огнем. Руки ни минуты не были без дела: мать Анны либо вязала, либо вышивала, либо подавала на стол. Все ее существо, казалось, было пропитано энергией. Тело ее не знало усталости. Она горделиво шествовала по гостиной, отдавала распоряжение девкам хорошо поставленным голосом, и даже взмах ее тонкой, сухой руки выглядел величественно.
У Анны также был младший брата — Виллим. Петр сразу полюбил его и доверялся ему во всем.
Такова была семья Анны Монс, возлюбленной царя.
Петр как с цепи сорвался. Почти каждый вечер, если не устраивался очередной загул, они с Алексашкой седлали коней и неслись в проклятый трактир, и дебошам их числа не было. Уже среди бояр разговор темный пошел о том, что немцы поганые-де истинного царя к себе сманивают, прельщают красотой коварных девок, опаивают, губят. «Что же это с землей Русской будет, если царь вырядился, что твой шут гороховый, в иноземное платье, которое разве только бабе пристало носить!», — шептали они. Да и в народе пошли толки.
А Петр и правда не признавал исконно русской одежи. Вырядился в немецкое платье зеленого цвета и даже выучил несколько слов из немецкого языка. Приказы потешным войскам, которые тренировались теперь каждый божий день, отдавались на немецком. И во всем, что делал Петр, присутствовал дух иноземщины.
Наталья Кирилловна, в ужасе от поведения сына и от пугающих слухов, позвала в свои покои бабку Воробьиху. Та могла и мудрым советом подсобить, и исцелить растревоженные нервы, и погадать. Гадать Воробьиха умела по-всякому: на свече и на воде, на игле, и по петухам, и даже по теням. А еще умела Воробьиха сны читать и по ним определять, что человек думает, чего боится, замышляет ли что-то коварное и злое.
Долго была бабка в покоях Натальи Кирилловны, гадала. Все было как в тумане, лишь одно для Натальи Кирилловны было ясно: сманили-таки ее сыночка, ее Петрушу. И сманили не сундуками с иноземным тряпьем, не сладким заморским вином и яствами, а прекрасными темными очами девицы какой-то, дочери золотых дел мастера. Лишь ради нее одной Петруша мотается в проклятую слободу, ради нее ночей не спит. Немка проклятая!
Воробьиха пересказала все слухи, которые гуляли по Москве, вплоть до шепота про самого беса черного, который якобы вселился в молодого царя и хочет изничтожить землю Русскую, на радость немцам окаянным. Наталья Кирилловна испугалась пуще прежнего.
— Что же это творится-то? — схватившись за голову, приговаривала царица. — Что же творится? Петруша, значит, на Кукуе околачивается, а мне что же делать? Где спасения искать?
— Ты не пужайся, родненькая, — увещевала Воробьиха. — Есть спасение и от твоего горя.
— Какое же? Ну, говори! — приказала Наталья Кирилловна.
— А такое. Самое простое. То, что испокон веку люди делали. — И, помедлив, продолжила: — Женить надо твоего Петрушу. Женить. Так и ему пользу, и государству.
— Да как же это… А не рано ли?
— Самое время, — твердо произнесла Воробьиха. — Взрослеть ему пора.
На этом дело и решилось.
В трактире Монсов было шумно. В этот выходной Иоганн Монс закатил настоящий пир. Вокруг стоял немыслимый гвалт, помещение заплыло дымом. Музыка визжала так громко, что временами становилось тошно. Народ хохотал, напивался и дебоширил. «Да уж, немцы работать умеют, как никто, но и отдыхать не дураки», — весело подумал Алексашка, потянувшись за очередным кувшином вина. Ох и вкусное же вино у этих Монсов… Да и еда не хуже. Алексашка уже раскраснелся, глаза горели, волосы взлохмачены.
С ним за столом сидел Петр, который тоже успел попробовать яств и хлебнуть лишку. Его выпученные глаза дико горели, руки постоянно вздрагивали. Молодой царь как будто не знал, куда их деть: то на колени положит, то обхватит собственные плечи так, будто ему холодно, то ногти начет грызть. Ноги подрыгивали в такт очередной мелодии, плечи непроизвольно подергивались.
Взгляд Петра весь вечер был прикован к Анхен, дочери Монса. Ее длинные русые волосы были красиво приподняты и скреплены алой лентой; мягкими волнами они спадали на плечи, придавая ей таинственный и нежный вид. Огромные темные глаза то и дело кокетливо обращались в сторону молодого царя, щеки румянились.
В полумраке трактира Анна показалась Петру еще прекрасней, чем при солнечном свете. А может, вино в голову ударило?
На Анне было алое платье со множеством юбок, которые вздрагивали и приподнимались при малейшем движении и кружились вместе с ней, как только она начинала танцевать. Ее изящные икры, которые легко можно было заметить, не давали Петру покоя. Тонкий стан девицы так и манил. Хотелось обхватить ее за талию и прижать к себе как можно крепче. Хрупкие розовые плечи были оголены.
В этот вечер Анна много смеялась. Ее алые губки постоянно растягивались в милую сердцу Петра улыбку. Анна кружилась в танце, плавно скользила по залу, склоняла нежную головку то в одну, то в другую сторону и постоянно ее горящий взор обращался к Петру. В одно мгновение ему даже показалось, будто в темных глазах вспыхнул лукавый огонек и тут же погас. Петр покрутил головой: мол, показалось.
Алексашка дернул Петра за локоть.
— Хороша, а, мин херц? — с ухмылкой спросил он, показывая в сторону дочери Монса.
— Угу, — только и пробурчал царь, не отрывая взгляда от пышной юбки. — Хороша…
— Что ж ты, мин херц, никак влюбился? — поддразнил его Алексашка.
— Может, и влюбился. А что? Может я… возьму да и женюсь на ней! — воскликнул вдруг Петр и бешено посмотрел на друга. — Что захочу, то и сделаю. Мне никто не указ!
— Ты что ж, мин херц, совсем ум потерял! — в страхе воскликнул Алексашка. — Немку да в царицы! Где это видано. Нельзя, нельзя, мин херц… — покачал он головой.
Петр, не ответив, вдруг вскочил и, хлопнув ладонью по столу, широкими шагами направился туда, где в танце кружилась Анна. Почти грубо схватив девушку за плечи, он повлек ее за собой, на улицу. Анна не сопротивлялась, лишь удивилась. Глаза ее испуганно распахнулись, однако руки крепко вцепились в рукав Петра.
Алексашка, наблюдая эту сцену, лишь качал головой. Затем, осушив очередную чашу, тоже поднялся и с веселым гиканьем кинулся к стайке танцующих девушек, которые тут же, радостно завизжав, бросились врассыпную.
Все захохотали.
Петр молча вел за собой Анну. Стояла глубокая ночь. Вокруг было темно, и Анна не могла рассмотреть выражение лица царя, однако ей отчего-то казалось, что он злится. Они шли до тех пор, пока оказались на достаточном расстоянии от трактира, от его шума и света. Петр застыл, и Анна наконец смогла заглянуть ему в глаза. В них бушевало пламя. Ей стало страшно. Раньше Петр в ее присутствии весь сжимался, стеснялся, начинал нести околесицу, а то и вовсе молча смотрел в пол. Сегодня же в нем чувствовалась решительность. Анна вдруг увидела в нем не того нескладного и неловкого паренька, который украдкой ловил ее взгляд, но сильного мужчину, готового рискнуть.
