Гагарин. Он последние полтора года мировой войны провел на позициях румынского фронта и прославился жестокостью к солдатам. Во время революции генерал совершенно случайно остался в живых. Полк синих гусар, которым командовал Гагарин, придумал для него достойную казнь, приготовив осиновый кол, но генерал бежал на Дон.
Керченского диктатора всегда окружали телохранители. На большой, втянутой в плечи голове генерала красовалась гусарская, синяя, с белыми кантами и белой кокардой, фуражка. Резиденцией своей генерал избрал крепость…
И вот теперь генерал нервно прохаживался по огромному кабинету, увешанному военными картами, пестрыми коврами и оружием, часто останавливался у окна. Перед его воспаленными от бессонницы глазами оживала одна и та же картина: корпуса заводов и фабрик с закопченными трубами, похожими на огромные гаубицы, гряды холмов с каменоломнями, темные проемы шахт.
Вспомнился отъезд в Керчь, напутствие Деникина. Хрипловатый, надтреснугый голос звучал дружески: «Географические условия сами наметили Крым нашим оплотом… Командование спокойно… Такой человек, как вы, будет твердо держать в своих руках один из главных стратегических пунктов добровольческого фронта на юге России. Керченский пролив — ворота, а Керчь — ключ от них. Ворота должны быть закрыты…»
Гагарину почему-то стало стыдно: зачем он по-мальчишески приподнял саблю и похвастался, что она поднесена руками самой царицы за усмирение его эскадроном рабочего восстания в 1905 году?
Прибыв в Керчь, Гагарин посетил главу крымского правительства, генерала Сулькевича, получил из Симферополя большой, хорошо вооруженный отряд и реорганизовал его, укрепив местный гарнизон.
По городу поползли тревожные слухи, что в городе действуют неуловимые большевики — Горбылевский, Ковров, Колдоба… Они засланы сюда с Кубани. Да, да, теперь понятно, кто сеет смуту в городах и деревнях!
Надо обязательно объявить в газетах: кто поймает красного агитатора, тот получит двадцать пять тысяч рублей.
Не случайно же ночью, как только пришли немецкие войска, электростанция и водопровод перестали действовать. Что теперь подумает барон фон Гольдштейн?
Гагарин отошел от окна и, открыв дверь, вызвал адъютанта.
— Охрану! — властно приказал он вбежавшему и вставшему во фронт худощавому молодому офицеру.
Было утро воскресного дня. Солнце одевало белые домики в розовые и пурпурные цвета. Темно-синее, радостное и живое небо отражалось в море. Церковный благовест разносился по всему городу, по окрестностям, по изломам гор.
Собор был набит народом до отказа. Много городской знати, генерал Гагарин с группой старых дворян, офицеров, владелец табачной фабрики и табачных плантаций миллионер Месаксуди. Миллионер с генералом стояли у самого амвона.
Высокий, с черной холеной бородой благочинный произносил с амвона проповедь.
Он говорил о том, что господь бог был и всегда будет, что пройдут мимо звезды, луна, солнце, но никогда не пройдет слово божье. Он проклинал дьявола, который во образе человека идет против веры православной, разрушает церкви, уничтожает детей, принявших крещение, сеет смуту, искушает народ.
Благочинный призывал всех подняться на врагов-супостатов, помочь белому Христову воинству в изгнании красных дьяволов.
Вдруг среди напряженной тишины раздался слабый женский голос:
— Господи! Он хочет крови!.. Где же правда?
Молящиеся смешались, зашумели. Раздался глухой женский плач.
Смущенный «пастырь» подошел к самому краю амвона и остановил свой взгляд на оборванной женщине, стоявшей на коленях около большого распятия. Через плечо у нее была повязана серая ряднушка, из-под которой выглядывала маленькая головка ребенка. Женщина плакала и целовала распятие.
Над женщиной склонилась старушка в черной косынке. Старушка уговаривала:
— Молчи…. Не надо, Дуся… Не плачь, бог с тобой!
Ребенок взмахивал худенькими ручонками и тянулся к волосам матери.
— Таких из церкви гнать! Вон!.. — проговорила женщина и повалилась на пол, придавив ребенка. Он закричал.
Толпа, крестясь и толкаясь, устремилась к выходу. В церкви остались генерал Гагарин, Месаксуди и старушка в черной косынке, не покидавшая женщину. Старушка, надев очки, взяла в свои худощавые руки ребенка, кричавшего истошным голосом. Женщина лежала на полу и судорожно вздрагивала. На оголенных руках ее виднелись следы шомпольных ударов.
Генерал Гагарин подошел к старушке и строго спросил:
— Вы ее мать?
Старушка торопливо ответила:
— Я жена маяцкого смотрителя, сестра всех несчастных женщин… Она вдова, у нее отняли мужа и убили… Оставили крошку без отца.
— Кто же его убил? — участливо спросил Месаксуди.
— Немцы и… вот этот генерал, — с ненавистью сказала старушка.
— А-а! — как бы что-то вспоминая, промолвил Гагарин. — Я знаю эту женщину. Ее муж — опасный большевик.
— Боже мой! — загорячилась старушка. — Они честные люди, я их знаю давно, они прожили со мной два года. Ее муж служил на маяке дежурным вахтенным, а она была моей прислугой. Она лишнего слова никогда не говорила… Я врать не буду, я — дворянка, господин Месаксуди.
— Нехорошо так говорить дворянке, — сказал Гагарин и направился к выходу. — Этой старой дуре тоже надо бы шомполов всыпать.
Старуха вспыхнула.
— Господи, что же это на свете делается? Вы слышите, — схватила она за рукав подошедшего благочинного, — слышите, что они говорят старому человеку?..
Женщина тем временем очнулась, медленно поднялась, взяла ребенка, нерешительно перекрестилась.
Благочинный смущенно пробормотал:
— Божье наказание, матушка, божье наказание…
Он дал поцеловать ей крест.
4
Высоко поднявшееся солнце ласково пригревало гору Митридат, красные крыши домов, серые каменные лестницы и загроможденные повозками улицы.
Воздух был густо насыщен запахами моря и влажными испарениями земли.
Но городу разносился многоголосый глухой гул, сквозь который то там, то здесь прорывались горластая ругань, лошадиное ржание, гудки пароходов.
Усталые немецкие солдаты жадно тянулись к солнцу. Одни из них, распахнув шинели, как неприкаянные бродили по улицам, другие беспорядочной толпой располагались на горячих от зноя лестницах и безмолвно смотрели вдаль, в бесконечную синеву моря, с ужасом думая о предстоящем пути, о суровой русской зиме, которая уже поджидала их где-то впереди. Некоторые оставались во дворах, пили вино, играли в карты. Больные выходили на балконы, выползали во двор, к повозкам, на солнце.
В полдень город содрогнулся от оглушительного взрыва. Зазвенели разбитые стекла. Солдаты насторожились.
Группа «гусар смерти», еще утром поднявшаяся на гору Митридат и расположившаяся за домами, на постаменте вокруг археологического музея, была встревожена. Побежали к обрыву. Там, внизу, над крышей одного дома поднимался черный шар дыма, медленно разбухавший в лазурном воздухе.
— Это нашего барона угостили, — громко проговорил полупьяный гусар, без фуражки, с рыжими волосами.
Размахивая кружкой, расплескивая вино, он добавил с восхищением:
— Отрежьте мне руку, если это не так!
— Вздор мелешь! — бросил унтер-офицер.
— Черт возьми, а хорошо было бы! — сказал другой какой-то солдат.
— И я говорю, что хорошо, — снова подхватил рыжеволосый.
Унтер-офицер умолк, угрожающе взглянул на солдата и отошел в сторону.
Гусары вернулись к
