Или:
«Иногда по ночам надвигались с гор страшные тучи, шла злобная буря, в шумной гробовой черноте лесов то и дело разверзались волшебные зеленые бездны и раскалывались в небесных высотах допотопные удары грома. Тогда в лесах просыпались и мяукали орлята, ревел барс, тявкали чекалки…».
Или:
«На ослепительных известняках Херсонеса, там, где обломки мраморных колонн высятся словно не догоревшие свечи на застолье гигантов, ночной ливень смыл с раскопанной платформы наслоения желтой глины, и перед взором пораженных археологов предстал белый монолит с кругловатыми алыми вкраплениями - будто огромный пласт овечьего сыра с вдавленными в него каким-то шутником зернами граната».
А? Как это вам? Особенно последний пример, а?
Или вот еще:
«В Куоккале на пыльном чердаке на дне старого деревянного сундука, почерневшего и морщинистого, скрывался кусок пергамента с записью неведомо кем и когда произведенной».
Тоже не плохо, не правда ли?
После посещения Эрмитажа Камилл пообедал в ресторане на Невском и покинул его в весьма хорошем настроении. Глядя на многолюдье проспекта, он задумался, чем бы заполнить оставшуюся часть долгого летнего дня.
Он неоднократно бывал в этом городе и прежде, но все прошлые поездки были связаны в основном с научными командировками, с симпозиумами и семинарами. А вот так, вроде бы бесцельным гостем он, пожалуй, был здесь впервые.
«Не съездить ли мне на Карельский перешеек?» – задался он вопросом, и ответил сам себе: «А почему бы и нет!» - и вспомнил нынче далекого друга Валентина.
На электричке он без проблем доехал до платформы Зеленогорск – так нынче именовался славный городок Териоки. До октябрьской революции, когда Финляндия входила в состав России, в Териоках жили и отдыхали многие известные деятели русской культуры. Вновь Териоки стали российскими после войны 1939-го года. А в сорок восьмом году в компанию борьбы с иностранщиной это красивое название поменяли на пошлое «Зеленогорск». Кстати и находящийся от Териок километрах в десяти поселок Куоккала переименовали тогда же в «Репино». Выдающийся художник Илья Репин, знаменитая дача которого находилась в Куоккале, несомненно, был бы против такого переименования.
…Раньше звали Териоки,
А теперь «Зеленогорск».
Перекроим, если надо,
Все, что есть на лад, на свой.
Аю-Дагом прежде звали,
А теперь «Медведь-горой».
Благозвучьем баловаться
Нам идейность не велит:
Стал «Советском» называться
Музыкальнейший Тильзит.
Дайте срок, переиначим
И Ташкент, и Сахалин.
А пошлет Господь удачу –
Рим, Женеву и Берлин!
Ну, это уже вряд ли! Стихи-то старые, времен пресловутых танковых дивизий…
Итак, Камилл погулял по прекрасному парку Териоков, посидел в расположившейся у кромки песчаного пляжа забегаловке, где кроме пива «Ленинградское» и застарелых коржиков ничего не было. День приближался к вечеру, и он отправился в ближайший санаторный корпус договариваться насчет ночлега.
- У нас, к сожалению, постояльцев не принимают, - женщина за стойкой администратора сочувственно улыбнулась. – Вот по этой дороге можно пройти к пансионату, там обычно в это время года можно остановиться на сколько угодно дней. Но сегодня это вряд ли вам удастся, там какая-то конференция, профсоюзная, что ли. Но вы сходите, узнайте.
Камилл подумал, потом спросил:
- А может в вашем санатории где-нибудь в бельевой комнате переночевать можно? Одну только ночь.
Это он вспомнил, как устроился однажды нелегально в симферопольской гостинице.
- В бельевой? – женщина рассмеялась. – Нет, у нас нельзя. А вот…, - она чуть подумала и продолжила: - Вы сейчас зайдите в кочегарку, там Юра работает, истопник. Хороший парень, он может вас на ночь приютить. Он сейчас как раз там.
В кочегарке так в кочегарке. «Нам все нипочем, мы альпинисты!» - сказал про себя Камилл, и, поблагодарив администраторшу, пошел по указанному ею направлению.
Юра оказался худым мужчиной лет тридцати пяти. Он без раздумий пригласил московского гостя к себе.
- Моя каморка в другом санатории, - сказал он. – Ты, значит, так: приходи сюда, и вместе пойдем ко мне.
Они договорились, что встретятся после девяти вечера, когда у Юры закончится дежурство. А до того гость из Москвы опять бродил по берегу, любуясь долгим закатом, потом опять сидел в парке.
Он проголодался, но здесь рано закрылись киоски, хотя публика, привлеченная ясным вечером, еще прогуливалась у залива. Было весьма прохладно, и Камилл похвалил себя, что в последний момент, выходя из своей московской квартиры, прихватил теплую куртку. Где-то около девяти он пошел в городские кварталы, чтобы прикупить чего-нибудь съестного.
Словоохотливая бабуся показала москвичу, где находится продуктовый магазин, а находился этот магазин на первом этаже потемневшего от времени и от балтийских ветров высокого деревянного дома, стоящего на узкой улице, освещенной только светлым июньским горизонтом. В полутемном помещении на полках стояли бутылки с уксусом, пачки соли рядом с пачками каких-то круп, а также стопки жестяных консервных банок. Присмотревшись можно было удостовериться, что все эти банки одинаковые и содержат знаменитые кильки в томате. У Камилла чуть было не сорвался с языка риторический вопрос «А что, больше ничего нету?», но он вовремя сдержался, а то не избежать бы ему потока злой ругани от обмотанной старой шерстяной шалью продавщицы.
«Но белоголовая-то уж здесь водится, - подумал Камилл, оглянувшись, – или…».
Нет, не «или». Стояла она, родимая, в ящиках за широким задом продавщицы, ее - водку, а не продавщицу - и выставлять на полки нет нужды, она должна быть всегда под задом, то есть под рукой, в ей у всех нужда. И звалась она, родимая, «Московской особой» – отличная, скажу вам, была водочка.
Камилл взял три, а также взял аж четыре банки килек – с голодухи, наверное. Неторопливым шагом он шел вдоль шоссе к санаторию, где была назначена встреча. Вскоре он увидел идущего ему навстречу истопника – руки-в-брюки, кепка набекрень.
- Я смог уйти пораньше, зашел домой и пошел тебе навстречу, тут другой дороги нет, - говорил радостно он.
Конечно, скучно ему одному, а тут гость из Москвы объявился.
Когда пришли в закуток Юры, Камилл выставил водку и кильку на стол со словами «больше ничего не было».
- А чего кильки так много взял-то, у меня, вон, рыба вяленная. Сам готовил, - отозвался хозяин.
Еще появилась на столе магазинная банка с кислой капустой, картошка на электроплитке поспевала.
- Брось куртку на койку. Ночью ею укроешься, если похолодает, - Юра увидел, что Камилл оглядывается, куда бы повесить одежду.
Через некоторое время хозяин слил в раковину воду из котелка и вывалил дымящуюся картошку в эмалированную миску. Еще с высокой полки достал стеклянную банку с огурцами и похвастался:
- Сам мариновал!
Камилл между тем открыл все четыре банки килек, отодрал на горлышке одной из поллитровок алюминиевую крышечку, и незамысловатое, но доброе застолье взяло старт. Ребята с удовольствием опрокидывали стаканы, хорошо закусывали, но под конец хмель взял их обоих. Закусив хрустящим огурцом очередные полстакана, Камилл откинулся на спинку кресла, в которое посадил его хозяин, сам устроившийся на табуретке, и прикрыл в сладкой истоме глаза. Он чуть было не ушел в дрему, как вдруг обратил внимание на то, о чем говорил опустившийся локтями на стол Юра.
- …а я вылез из-под стола, пробрался в комнату, откуда вывели отца, и залез под кровать. И лежал там не шевелясь, и не шевельнулся даже когда услышал, как причитает мать, выкрикивая мое имя. Потом ее, видно, ударили и забросили в машину. Я слышал ее сдавленные стоны и плач маленькой сестренки. Отца не было слышно, его, должно быть, лишили сознания раньше или уже увели со двора. Я так и не знаю ничего об их судьбе, знаю только, что всех финнов вывезли с перешейка и высадили на новой границе. Люди говорили, что некоторых мужчин увозили в Россию и там расстреливали. Мать и сестренка, может быть, живы, да как узнаешь. Вроде недалеко до Финляндии, но границу дюже охраняют…
Камилл, сон которого прошел, с удивлением отметил, что Юра, до того изъяснявшийся чисто, вдруг стал говорить по-русски с сильным акцентом, хотя и демонстрировал хороший словарный запас.
- Так ты финн, - не то, чтобы спросил, а скорее ответил сам себе Камилл, потом добавил: - Ты хорошо знаешь русский язык.
Но не упомянул, что во хмелю у его нового знакомого появился сильный акцент.
