Адам Фоулдз - Ускоряющийся лабиринт

— Развлекаться, стало быть, на ярмарку.

— Ну не я, — ответила Юдифь. — Ежели я чего и могу, то только болтать. Ну, может, погадать кому. В былые времена я могла подняться в четыре утра, и прыгать, и скакать, и что хочешь делать. А теперь уже ни на что не гожусь. Вон она там весело проведет времечко, — и Юдифь указала трубкой на одну из девушек, вырезающих прищепки. — Встретится со своим любезным дружком. Вон, руки от страсти дрожат. Вишь, что вытворяет.

Если до девушки что-то и донеслось, то она сделала вид, что ничего не слышала, и зашептала что-то через плечо своей соседке слева.

— И он туда приедет, да? — спросил Джон, ни с того ни с сего ощутив внезапный укол ревности.

— Приедет, а как же. Они лет с девяти не видались, тогда и обещались друг другу, и с тех пор как хотят зазнобе-то своей весточку послать, так люди и передают из уст в уста, ежели кто куда едет. Но в Кент его люди приедут тогда же, когда и мы.

— Понятно, — Джон отхлебнул еще вина. — Сейчас вернусь, — сказал он и поднялся на ноги.

Мягкий свет, пробивающийся сквозь листья. Джон расстегнул штаны и, придерживая правой рукой живот, пустил струю меж уходящих вглубь толстых корней граба. Он думал о девушке, о ее любви, о том, как влюбленные идут по жизни порознь и как жизнь теперь воссоединит их, как они наконец сольются в единое целое. Что за волнение, должно быть, кипит у нее в груди! Подлинная страсть. Вот и у Джона тоже. Тут и одиночество, и скитания, и тоска по дому, по Марии. Как ей удалось сохранить верность и преданность, когда весь мир сбился с пути истинного? Он почувствовал, что ноги промокли, и увидел вокруг башмаков натекшую с корней лужицу. Придет же в голову мочиться в горку! Вот так всегда и бывает, когда живешь в четырех стенах и мочишься исключительно в ночной горшок. Он вытер носки башмаков о землю.

Продираясь обратно сквозь ветви деревьев, он прокричал:

— А как отсюда выбраться? Расскажите. Как выбраться из леса?

— Выбраться? Куда?

— На север. В Нортгемптон.

— На север ведет Энфилдская дорога.

— И как ее найти?

— Если хочешь, мы оставим тебе знаки, когда будем уходить. Узелки на ветках. Они тебе подскажут дорогу.

— Правда оставите?

— Если хочешь.

— Хочу. Только, чур, это между нами.

— Между нами? Да у нас тут все между нами. Мы попусту не болтаем.

— А я их точно увижу?

— Увидишь, не беспокойся.

— Полагаю, у вас есть все шансы.

— Полагаете?

— Ну, — Томас Ронсли заерзал в кресле, — ваш муж взялся осваивать рынок, пока никем не занятый.

— А значит, он не может знать наверняка, — сказал Фултон и пристально посмотрел в обеспокоенные глаза матери.

— Да, он не может знать наверняка. Никто из нас не может. Но это не означает, что…

— А скажите, если бы это была ваша компания, вы стали бы действовать так же?

— Фултон, прекрати допрашивать нашего гостя!

— И все-таки?

— Я… — Ронсли поднял руки и оглянулся на молчавшую Ханну. — Ну, в общем, да, полагаю, что так же.

— Так почему же вы преуспеваете, а мы…

— Фултон!

— Ваш отец — в высшей степени неординарный человек, тут у меня нет никаких сомнений.

На самом деле его сомнениями был пропитан весь воздух в доме. Фултон задумался, уставившись в ковер.

— Однако я пришел сюда не для того, чтобы обсуждать доктора Аллена.

— В самом деле? — полюбопытствовала Элиза.

— Да. Я хотел бы, если можно, поговорить с Ханной.

— Вот оно что.

Ханна почувствовала, что все смотрят на нее, и мучительно покраснела. Ну зачем же всем об этом сообщать и выставлять ее на посмешище? Мать и брат поднялись, чтобы оставить их наедине, словно ее пришел осмотреть врач.

— Что ж, тогда мы не будем вам мешать, — сказала Элиза.

Ханна подняла глаза и встретилась с ней взглядом. Ну конечно, мать снова зажала между зубами кончик языка — что за дурацкая привычка! Ханна поскорее опустила глаза, сжала зубы и почувствовала, как губы вытягиваются в тоненькую ниточку.

Дверь закрылась. В комнате воцарилась тишина. Они остались вдвоем.

— Вот, стало быть, — начал Ронсли и умолк. Он многозначительно положил руку на стол, будто бы вновь намереваясь заговорить, но так и не собрался. Вместо этого он забарабанил пальцами по столу.

Почему он решился заговорить об этом сейчас? Почему не в другой раз, почему не тогда, когда он лучился жизнелюбием и обаянием? А ведь она видела его и таким. Но нет, он смотрел хоть и в сторону Ханны, но мимо нее, и барабанил пальцами по столу. Наконец он выдавил:

— А может, пройдемся? В саду должно быть хорошо, вам не кажется?

— Пожалуй.

В итоге они тоже ушли, и в комнате никого не осталось. Эта опустевшая комната внезапно вызвала у Ханны чувство неловкости, хотя она и не взялась бы ответить почему. Когда они вышли в прихожую, Ханне первым делом подумалось, как тихо, безлюдно и покойно стало теперь в комнате.

Томас Ронсли помог ей надеть пальто и подождал, пока она застегнет перчатки.

Ветер был холодный, но не слишком сильный. На половине деревьев проклюнулись маленькие листочки, по небу плыли облака. Самый обычный день. Ничто не предвещало того, что сегодня произойдет нечто особенное.

Ронсли, сцепив руки за спиной, вышел из дома. Отойдя на некоторое расстояние, откуда, должно быть, открывался милый его сердцу вид на аллею и лес, он остановился.

— Вы знаете, что я преклоняюсь перед вами, Ханна.

— Ну конечно, — парировала она. — Цветы. Визиты.

Он помотал головой, что-то бормоча себе под нос, словно ему помешали. И начал заново.

— Вы знаете, что я преклоняюсь перед вами, Ханна. — Ханна могла себе представить, сколько раз он прокрутил все это в уме, сколько раз продумал, где именно они остановятся, что именно он скажет, и эти его серьезность и безрадостность были лишь показателем того, сколь сильно он желал, чтобы все вышло как положено. И, разумеется, в ее власти было, подчинившись его мечтам, сделать так, чтобы все выдуманное им стало явью. Она, развеявшая по ветру так много собственных фантазий, могла даровать ему это чудо, и ей страстно захотелось именно так и поступить.

— Я прошу вашего разрешения просить вашего отца о разрешении, — он моргнул, словно сомневаясь, что произнесенное им имеет хоть какой-то смысл, — о разрешении просить вашей руки.

— Да.

— Ханна. Вы бы согласились стать моей женой?

Ханна улыбнулась и честно ответила:

— Согласилась бы.

— Ах! — улыбнувшись, он поднял сжатые кулаки, но тотчас совладал с собой. Ведь пока нельзя сказать, что дело сделано, еще не все его мечты нашли свое воплощение.

— Можно… можно мне поцеловать вашу руку?

Ханна широко распахнула глаза. Сердце ее при этих словах заколотилось. Ну, наконец-то вздыхают и целуют.

— Да, — прошептала она и протянула ему правую руку.

Томас Ронсли ухватился за нее обеими руками и, не говоря ни слова, перевернул и принялся расстегивать пуговки на перчатке. Должно быть, и это он себе тоже намечтал. Она глядела, как он нежно стягивает с ее руки перчатку, как, не решаясь перевернуть, держит ее в своей, как наклоняется, как целует руку, горячо дыша и щекоча бородой, а потом зажимает ей пальцы в кулак, будто бы только что дал ей монетку.

Складывая книги, он курил. Выдыхал клубы дыма, чуть поджимая губы, и читал названия на корешках. Purgatorio[25]. Так он и не одолел итальянского, чтобы прочесть Данте в оригинале. Ну, разумеется. И никогда не одолеет. Он вернется в Сомерсби, но и там ничего не сможет. Нет, он уйдет туда с головой и растает, словно дым в воздухе. Его окружат тени предков, их черная кровь будет течь у него по жилам. Выхода нет. Он ничем не отличается от любого другого английского поэта, разве что притащил сюда с собой сумку, набитую неоконченными стихами, а новые, об Артуре, застряли у него в горле, но дело не в этом. В конце концов, если они и будут когда-то опубликованы, критики вновь примутся их хулить, и никакой Хэллем уже не встанет на его защиту. Нет, он возвращается ни с чем. Он вкусил мира, вкусил предпринимательства, и вот теперь он банкрот, его деньги поглотил безумный проект безумного доктора. Вот так унижение. Хуже того, ему придется вернуться в родительский дом и жить там, стараясь избегать лишних расходов. Он поверил прожектам доктора, сочинил несколько стишков, и все. Да и вообще он выдохся. Перегорел. Вот сейчас он закончит упаковывать свои книги. Придет слуга, уберет комнату, изничтожив все следы его пребывания. И отправится он в Сомерсби курить, угасать, а если будет настроение, сочинять новые стихи об Артуре.

Ханна не слушала, что говорил отец. Слушала мать, сидевшая рядом с нею у органа. Низко склонив голову, Элиза неотрывно смотрела на свои красные скрюченные пальцы, покоившиеся на коленях. За последнее время Ханна не раз заставала ее замершей вот так, в одиночестве. Мать сидела, съежив узкие плечи, отчего делалась похожа на наказанную девчонку. А потом быстро поднималась и становилась по-прежнему деятельной.