— Да нет, — успокоил отец Сазон, — все в порядке. Это очень достойный человек, до недавнего времени духовник его царского величества, — поклон в сторону Ивана, — бывший пресвитер Благовещенского храма отец Андрей, в черном монашестве — Афанасий.
Собор замер с приоткрытым ртом. Наша, правая сторона «рта» приподняла усы вверх, «не наша», левая — изогнула губы трагическим изломом.
Но не склонились сволочи! Не сняли Никандра, стали голосовать.
«Вот как им это важно! — думал Иван, — прав Федька, все поставили на кон!».
Вызвали Андрея-Афанасия. Ждать долго не пришлось, он под дверью дожидался.
Голосование пошло в темпе загиба царских пальцев. И не то удивительно, что все «наши» встали за Афанасия. А то — что никто из «не наших» не перебежал на царскую сторону!
«Это ж как они поклялись меня укатать!», — подумал Иван на счете 11.
Никандр вытягивал шестью голосами против пяти.
И уже разгладились его морщины, уже загорелся огонек под высоким лбом, когда государь сказал свое тихое слово.
— А где голос нашего Тверского пастыря отца Акакия?
— Болен батюшка. Своего голоса не прислал, так мы его счесть и не можем.
— Как не прислал? А это что? — Иван протянул соборному писарю тонкий свиток. Вот: «Даю свой глас на государеву волю»!
— А моя воля — к моему отцу духовному, ныне иноку Афанасию. Служи пастырь, как мне служил. Будь отцом духовным всему народу, как мне был!
Иван стал интонацией закруглять Собор, но не тут-то было! Слева крикнули: «Шесть на шесть!», «Ровня!», «При ровне первый голос больше весит!».
Иван оторопел. Наглецы настаивали на торговом правиле: при равенстве голосов побеждает заспоривший первым, тот, кого раньше предложили.
Молчание повисло под низкими сводами.
В эти мгновения очень интересно было наблюдать за лицами иерархов. Независимо от партийной принадлежности, одни из них наливались кровью, другие смертельно бледнели в складках черных риз.
— А я вам не ровня! — крикнул Иван страшным голосом.
— Мой голос поверх ваших ложится! Акакий за себя сказал моими устами. А я и сам за себя говорю: Афанасий!
Иван встал и вышел вон. Собор тоже вскочил. Только парализованный страхом Варлаам Коломенский никак не мог подняться. Перед ним на столе лежал маленький клочок серой бумаги с ругательным трехбуквенным словом, оттиснутым адской сажей. Ниже мата обычными чернилами было нацарапано: «Коломенско-Богородичной обители отрок Харитон покаянно скончал живот свой в сих кровах».
Откуда взялась эта бумажка, не знал никто, но Варлаам так и не смог встать. Он был замечен среди тех, чье лицо наливалось кровью. Теперь эта кровь под действием черной вести разорвала преграды и хлынула в голову несчастного заговорщика.
Голос епископа Варлаама теперь можно было не считать.
После избрания нового митрополита воцарились радость и кротость. Иван стал смирен, приветлив. Федор явился к нему с просьбой.
— Дозволь, государь, снять запрет на печатанье в пост, раз уж запретивший далече, а печатное слово столь великую пользу имеет.
Грозный усмехнулся. Короткое «печатное слово» было подброшено с разными увещеваниями шести епископам, пребывавшим в сомнении. На четырех оно подействовало полезно, на пятого — разрушительно.
— Печатай, да побыстрей. Ты говорил, печать к ускорению служит, а возитесь скоро год! Последний срок даю — до конца месяца.
Федя кинулся в печатные палаты. Там творился ад кромешный.
Количество букв в купленном наборе было невелико, поэтому набрать полный текст не получалось. Мастера набирали несколько страниц и печатали их на весь тираж. Потом рассыпали набор и собирали следующие страницы. Готовые листы лежали стопками по всем углам, на надгробиях, в нескольких гробах.
Умельцы находились в нервном состоянии. Глаза у них бегали, лица имели виноватое выражение, сами они норовили зайти за каменные блоки.
«Выпили, что ли? — подумал Федор, — но запаха нет, не качаются, языком не заплетаются».
Смирной пошел на мастеров рогом.
— Так, быстро говорите, что натворили! Имею тайный указ государя, как с вами поступать, если что.
Грешники заголосили из-под саркофагов, что ничего, батюшка Федор Михалыч, страшного! Так, пустяки, мелкие огрехи, издали не видать!
Смирной достал кинжал и начал похлопывать лезвием по ладони.
Выявилось следующее.
Набор текста для разных страниц вели все три грамотея поочередно. А «когда иноческий сан не дозволял преступать пост», набирал брат Андроник…
— Какой сан?! Какой пост?! Чей брат?! — зашелся криком спокойный парень Федя.
Оказалось, чудаки на полном серьезе считали себя служителями Николы Гостунского. Федоров и вовсе откликался только на прозвище «Дьякон». Запрет покойного Макария печатать в пост понимался как повод для отдыха. Брат Андроник тоже разоблачился немедля. Белобрысый, неумытый подросток вбежал со света в палату, не разглядел Смирного и выпалил, что мед ныне вздорожал. Винная торговля придерживает товар к Светлому Воскресению. Андроник был единственным настоящим служкой храма Николы, в мастерские притерся от суровости приютского содержания.
Этот молодой человек с говорящей кличкой «Невежа» как раз и набирал почти каждую четвертую страницу Апостола. А письма св. Павла к церквям и народам так и вовсе наполовину.
Дальнейшее следствие показало, что печать страниц Апостола была закончена вчера, остатки Павла набирались успешно, и Федоров начал сбор книги. Он только сегодня утром стал впервые читать полный текст!
Конец света!!!
Ни одной страницы без опечаток найдено не было.
Они отличались друг от друга четырьмя «стилями», как если бы четыре Евангелиста вместе, постранично, а не порознь писали общее Евангелие.
Федя взял на пробу пару страниц, почитал, сплюнул, проскрипел в бессилии:
— Перипатетикос Аристотелос!
— Ну, хоть на титульном листе у вас все правильно?
Умельцы снова скуксились.
— Титла ще нэма! — честно и радостно выпалил Невежа.
— Ну что ты, что ты! — вылез из-за гроба Никифоров, — есть, только не напечатан пока.
— «Есть» или «не напечатан»?
— Титул изукрашен, а печатать ночью будем.
Никифоров поднес Федору яркий лист, расцвеченный киноварным орнаментом, завитушками, финтифлюшками. Середина листа в рамке оставалась чистой.
У Смирного кончились силы ругаться.
— Эй, Невежа, ты хоть дорогого меду принес?
— А як же, боярин! — мальчик стукнул в каменный постамент донышком глиняной крынки.
— Тсс! — тревожно прижал палец к губам Смирной.
— Що? — вылупился и побледнел Невежа.
— Покойника разбудишь!
Все засмеялись, окружили камень, закуска и плошки появились сами собой. Началось заседание по планированию завершающего этапа работ.
«Какого черта? — думал Смирной, — кто это будет читать? Главное, чтобы титул был красивый и без ошибок, да обложка, да сафьян, да закладка».
Мед прикончили быстро, решили письма св. Павла добить к середине февраля — на Касьяна, остаток времени посвятить оформлению.
— Ты, Василий неправильно сделал, — сказал Смирной, — тебе нужно было сначала титул напечатать, а потом разрисовывать. А ну как ты его теперь испортишь? Давай-ка я после набора сам прочитаю — с первого оттиска.
На том и разошлись.
Поздним утром 1 марта 1564 года государь Иван Васильевич проснулся с тяжкой головой и хотел наорать на спальника или послать стражу хрен молотить, как вдруг дверь в спальню отворилась, и без спросу ввалилась толпа рож на двадцать.
«Заговор!», — кольнуло Ивана, и он проснулся.
Впереди заговорщиков выступал Федька Смирной, а думные бояре почему-то безропотно шли следом.
— Вот, — начал Смирной, раскрывая наугад толстенькую книжку красного переплета, — изволь государь заслушать чтение.
— Еще чего? — не понял царь, и бояре попятились к двери.
Смирной смешно оттопырил губу и затараторил с непристойной скоростью:
«Братья! Облекитесь во всеоружие Божье, чтоб нам можно было стать против козней дьявольских; потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против злобы духов поднебесных!».
Царь нахмурился, а у чтеца опустилось сердце: «Надо ж было наугад читать? Не мог осел по закладке выступить? Про власть неудобно получилось!».
Грозный взял со столика кубок чего-то прохладного, выпил, потянулся плечами.
— Значит, это ты мне что читал? Донос о кознях против начальства и властей московских? Или что?
— Нет. Это святой Павел…
— А! Павел, значит, злоумышляет против Рима? Ну, поделом ему!
— Кому? — придурился Федька, — Павлу?
