— Но, чтобы подвинуться вперед, — произнес тихо Вацлав, — надобны средства, помощь, деньги…
— Их я тебе не дам, — ответил Дендера с цинизмом, — я не взял бы на свою совесть помогать далее твоему безделью; довольно делал до сих пор; надо самому о себе подумать и, главное, не тут, не в деревне, искать себе счастия!
Вацлав хотел отвечать; но доложили о прибытии Фарурея, и граф взял Вацлава с собой в гостиную с тем, чтобы он показался жене и гостям. Он немножко тщеславился своим воспитанником и иногда любил показать его так, чтобы возбудить вопросы и толки о том, что он сделал для покинутого сироты.
Войдя, они застали уже графиню и Цесю, подле которой, со своей моложавой миной и со старым лицом, выбеленным только заново, сидел Фарурей, нашептывая ей французские любезности и заученные двусмысленности. Цеся, страшно изменившаяся, самоуверенная, смелая, болтливая, нарядная, небрежно сидела на диване, любуясь букетом великолепных камелий, который, неизвестно откуда, достал ей Фарурей.
Когда вошел Вацлав, Цеся кинула взгляд и, заметив его грусть, бледность и робость, едва не устыдилась самой себя, что узнала его. Она кивнула ему головкой, но так надменно, словно кинула милостыню бедняку, который вселял к себе отвращение своими ранами и убожеством. Графиня, не любившая воспитанника, едва соблаговолила заметить его; а Сильван, не скрывая пренебрежения, с каким глядел на него, спросил его громко:
— Что, я слышал, ты у Дембицких?
— Да, действительно, у них, — холодно ответил Вацлав.
— Ха, ха! — рассмеялся старый граф. — До чего нынче дошло: господа Дембицкие учат детей музыке.
Все засмеялись вместе с хозяином, а бедный сирота, сконфуженный, отыскав место в уголку, присел там с болью в сердце, скрываясь от взглядов. Такого приема (хоть и мог его предвидеть) он, однако ж, не ожидал и надеялся на иное: ждал взгляда Цеси, по крайней, мере сострадания. Она, напротив, старалась, казалось, показать, как далеко стали они один от другого, как теперь равнодушна была она к нему, как теперь высоко поднялась она мыслью и надеждою.
Несколько часов до вечера прошли посреди общего разговора, к которому не допущен был Вацлав; он уж собирался уехать, когда Фарурей также наконец поднялся, попрощался с обществом и, подскакивая на тоненьких ножках, сбежал с лестницы вместе с Сильваном; Вацлав уже держал в руке шляпу, когда Цеся, стоя спиной к нему, сказала:
— Прошу подождать! Я хочу, чтобы вы мне сыграли! Все еще послушный, Вацлав кинул шляпу и остался.
— Садитесь и сыграйте мне что-нибудь, — проговорила Цеся, садясь небрежно на диван и любуясь своим букетом. — Что же вы в это время поделывали?
— Что и всегда, что здесь.
— И всегда, как вижу, печальны, пасмурны, герой романа…
— По правде сказать, не с чего мне и веселиться; наконец, Господь Бог таким меня уже создал…
— А, уж извините! — подхватила Цеся. — Вы должны бы были радоваться, что получили место у господ Дембицких. А скажите мне, сделайте милость, — прибавила она, смеясь принужденно, — как же эти люди живут?
— Как люди.
— Правда ли, что они обогатившиеся экономы?
— Я не знаю их прошлой жизни.
— А между тем хотите их защищать?
— Нет; но ничего не знаю.
— Ну, так играйте, если говорить забыли. Посмотрим, может быть, вы так же забыли и играть.
И, заставив играть, Цеся сейчас прервала его вопросом:
— Вы знаете этого гостя, что сейчас уехал?
— Первый раз я его вижу.
— Он очень милый! Это мой жених! — шепнула она смеясь.
Вацлав побледнел и наклонился над фортепиано.
— Вы шутите, — произнес он тихо.
— Нет, нет, в самом деле! Вчера он мне объяснился; он мне нравится. Не правда ли, у него физиономия и свежа, и молода, и прилична?
— Ему хочется иметь такую физиономию, это правда!
— О, у него такая и есть! Наконец, это до вас не касается. Играйте!
Вацлав опять заиграл; Цеся его прервала:
— Итак, я приглашаю вас на мою свадьбу.
— Сомневаюсь, чтоб я пригодился на что-нибудь.
— Я найду для вас занятие, — ответила она, — у нас будет столько гостей.
Вацлав уже сам стал играть, но она, топнув ножкой, не позво-, лила ему продолжать и крикнула:
— Да оставьте эту музыку! Несносно барабаните по фортепиано. Говорите мне лучше что-нибудь о Дембицких, чтобы я могла посмеяться.
— Извините меня, но для меня это все так грустно!
— Вы непременно хотите играть роль несчастной жертвы! — воскликнула 'она, смеясь и останавливая на нем холодный и обидный взгляд.
Вацлав вскочил, оскорбленный и страдающий; голова у него трещала, и сердце разрывалось на части. Он схватился за шляпу.
— Что вы так спешите?
— Мне велено возвращаться скорей, я опоздал.
— Ну, так возвращайтесь себе, если вам так нужно! Но, — прибавила она, — помните, что вы должны приехать на мою свадьбу.
И, кинув ему это слово, она будто хотела кольнуть его чувствительнее, простилась с ним печальным наклоном головы и выразительным взглядом, чтобы он ушел не совсем обиженный, чтобы страдал, но воротился.
— Так до свидания, не правда ли, до свидания?
— Не знаю, — сказал Вацлав.
— Я хочу, я приказываю, как прежде… — шепнула она тихо. — Приглашаю вас на свадьбу.
И с принужденным смехом она прибавила:
— Вы, кажется, любите резеду? Так вот вам ветка ее из букета пана Фарурея; пусть она напоминает вам, что вы дали мне слово быть на. моей свадьбе.
— Буду, — ответил Вацлав, собираясь с силами, — буду наверно.
Выражение, с каким сказал он это, блеск его глаз и слеза, которая навернулась в них, испугали и тронули Цесю; она хотела задержать его и успокоить, но он выбежал шибко, и только быстрые шаги его были слышны по лестнице: он бежал.
Простившись с графом, который настаивал, чтобы он уезжал из этих мест, и с Сильваном, который, посвистывая, кинул ему равнодушное adieu note 16, сирота поспешил в коляску, стоящую у ворот, как вдруг человек, дурно одетый, старый и седой, оглядываясь кругом, приблизился украдкой к нему.
Вацлав думал, что это был нищий и доставал уже деньги, но старик схватил его за руку и, заглянув в лицо, спросил:
— Это вы, Вацлавек?
— Что ты хочешь, старичок? Это я.
— Это вы — сын той бедной женщины, что умерла на пасеке?.. Это вас граф взял на воспитание?
— Это я, мой любезный.
— А, это вы! — повторил мужик, кивая головой. — Где же вы теперь живете?
— В Кудроставе, мой любезный. Что же ты хочешь от меня?
— Ничего, ничего, — ответил старик, оглядываясь осторожно на все стороны, — ничего, так, я хотел только вас видеть, потому что я нянчил вас дитятей. — И он прибавил тихо: — Поезжайте же, поезжайте; мы увидимся.
Сказав это, он повернулся и ушел.
Встреча эта, слова и таинственные взгляды произвели новое впечатление На сироту, за минуту так сильно страдавшего. Вацлав сел в коляску, любопытный, занятый встречею, предчувствуя, что она не может не иметь влияния на его будущность. Молча и мечтая, поехал он в Кудростав, где при первом появлении осыпали его вопросами о коляске и лошадях, потом о приеме у графов, о них самих, о доме, обычае и т. д. Ничто так не занимало Дембицких, как барские обычаи, потому что они должны были их обезьянничать.
Вацлав, открыв им немного нового, поспешно ушел, к большому их огорчению, чтобы отдохнуть именно тогда, когда они надеялись, что за украденный у них день он заплатит им, посвящая целый вечер ухаживанию за детьми и угождению снисходительным родителям.
— Этот господин, — сказал Дембицкий недовольным тоном, — слишком высоко поднимает нос, разыгрывает роль помещика, хоть сам какой-то найденыш, сирота! Во всем угождают ему, а ему еще не угодно и поговорить; надо будет принять другие меры.
— Не бойся, я ему выпалю откровенно всю правду, — воскликнула жена, которая в таких случаях вообще всегда считала себя выше мужа, потому что ближе потерлась около господ, — я сумею напомнить ему, чем он нам обязан, и дать ему почувствовать, что мы, хоть и не графы… И, наконец, если не хочет служить, как надо, за наш хлеб, ну, так счастливой дороги, может себе отправляться.
— А, стой, Кася, — прервал Дембицкий, — между нами сказать, это было бы хуже всего; что сказали бы люди? Что не мы его прогнали, а он нас кинул; для репутации дома пускай остается.
— Ну, а если он постоянно будет так задирать нос?
— Ну уж как-нибудь пробьемся год; а то расславят, что у нас нельзя пробыть и году.
— Да с какой стати заботиться о людских толках?
— Конечно; но опять, с другой стороны, — заметил Дембицкий, — гораздо лучше не давать повода к клевете.
Рано утром при уроке музыки решилась госпожа Дембицкая приступить к Вацлаву; она пришла и прошлась даже по комнате, но грустная физиономия музыканта, его пасмурное чело и какое-то достоинство, которое внушало невольное уважение, принудили ее отложить выговоры на другое время. Сам Дембицкий был доволен этим, и Вацлав, ничего не зная, остался спокоен.
