А матушка, матушка наша… Она с утра до вечера тоже молилась, била поклоны и разговаривала с Богом. Быстро-быстро бормотала: «Упаси Аллах! Избави Аллах! Не дай Бог!» Или что-то подобное. Впрочем, матушка всегда была набожной. В нашей семье Бог присутствовал постоянно, и было привычным делом разговаривать с Ним… Но стоп! Ничего я крамольного не написал?
…И еще была Махтаб. Мы с ней виделись теперь каждый день, но всякий раз для этого нужен был какой-то предлог. Дело в том, что она почти не выходила с заднего двора, и вообще, настроение у нее было плохое. Я знал, что по утрам она расчесывает свои волосы. И вот, когда мы уже позавтракаем и Нани начинала убирать стол, когда к деду приходил Мирза, чтобы получить указания насчет производства, когда Искандер отправлялся на работу… в это самое время я под каким-нибудь предлогом проникал на задний двор. Втайне от матери я обычно вызывался помочь Нани помыть посуду, сложенную у бортика бассейна на заднем дворе. Вот в этом самом бассейне я и видел отражение волос Махтаб, которая как раз причесывалась возле окна. Наверное, оттого, что волосы отражались в воде, я и стал называть их кофейным водопадом, в противном случае, наверное, сравнил бы их с чем-нибудь другим, например с ветвями плакучей ивы… И опять вспоминались слова дервиша Мустафы: «Влюбленный, который еще не совершал омовения, он по-настоящему любит… Благословенно желание его! О, Али-заступник!»
…В первый день, когда из окна полился водопад кофейных волос, из задрожавших мальчишеских рук выпал стеклянный графин и разбился. На следующий день разбился фарфоровый чайничек. На третий день – хрустальная салатница. На четвертый – чашка моей матери с красивым узором, старинная вообще-то чашка, ценная. На пятый день ничего не упало, но кое-что все равно разбилось. Разбилось мое сердце, потому что на задний двор ворвалась мама и устроила мне скандал:
– Али! Ты что здесь делаешь? Если ты уже так оправился, чтобы помогать Нани, ты можешь и в школу ходить!
Настроение Махтаб было плохим. Не потому, что мама отчитала меня. Причину объяснил Карим: дело было в еде. В эти дни мы объединили наши трапезы, иными словами, семья Искандера кушала у нас, за исключением Махтаб. Нани носила к нам еду – и для нас, и для себя с Каримом, и для гостей, которые с соболезнованиями приходили каждый вечер. Все это угнетало Махтаб, о чем рассказывал мне позже Карим:
– Я говорю ей: для нас-то ведь не так плохо все оборачивается. Их-то еда, говорю, в сотню раз лучше нашей… Но эта кобылка только бесится, а чего беситься? Мы же все знаем, что папа наш не султан-аристократ. У нас ведь воспитания-то нет, у вас есть, а у нас нет. И вот я говорю ей: ты, зануда, вода вверх не течет, она сверху вниз течет… Но она только надувается, как лягушка из басни…
Я ничего не отвечал на это Кариму, но иногда носил еду для Махтаб. Потихоньку, чтобы никто не видел, брал тарелку и относил ей. Мама была вся в своих молитвах, Марьям закрылась у себя в комнате, дед лежал в постели, так что мне это удавалось. Приносил ей со словами: «Кушай, это моя порция, я тебе отдаю…»
Она через силу ела. Как только мы с ней видели друг друга, мы начинали плакать. Не подумайте ничего плохого! Сколько мне было? Двенадцать или тринадцать лет… Сложить вместе наш с Махтаб возраст – и то не получится половины возраста кого-то из тех влюбленных, что сидели за соседним столиком в кафе месье Пернье. То же самое можно сказать о нашем росте! И я-то невысок был, а она, если встанет прямо, до плеча мне. Чтобы посмотреть на меня, Махтаб вынуждена была немного задирать голову. И слезы поэтому не текли по ее щекам, оставаясь в глазах. От слез ее светящиеся карие глаза менялись, и я видел в них разные предметы: то море видел, то небо, то горы… Или видел ее саму, Махтаб. Рыдали мы с ней отчаянно. Однажды так ее плач пробрал, что она, шатаясь, отошла от меня и уткнулась лицом в стену. Затряслась вся от плача, и я подошел к ней и обнял ее хрупкие плечи. Не помогло: она продолжала плакать. Тогда, по-прежнему обнимая ее, я отвел ее к ступенькам возле крытого коридора, и мы сели там рядышком. Она положила голову мне на плечо и продолжала плакать, и скоро плечо мое совсем промокло. Я приблизил свое лицо к ее лицу и почувствовал сильный запах жасмина. Такой сильный, что я вынужден был отодвинуться.
Всякий раз повторялось то же самое. Как только я приближался к ней, меня пьянил острый запах жасмина. Острый запах жасмина не давал приблизиться к ней никому. Дело было не в каком-либо благочестии или праведности, а только в этом запахе. Запах жасмина заглушал все запахи двора. Он подавлял их. Этот запах заглушал все запахи двора и вместе с собой возносил меня к небесам. Мы одновременно сидели на ступеньках и парили в небесах, и оттуда, сверху, нам все внизу казалось очень маленьким. Столбы, подпирающие крышу летней кухни, стали крохотными палочками и по одному упали на землю; одна за другой девочки девятого класса, того самого, в котором училась Марьям, повыходили замуж и быстро-быстро нарожали детей. И мы с Махтаб смеялись и смотрели друг на друга. Махтаб смеялась и одновременно, глядя на меня, хмурилась. Из дома вышла Марьям, удивилась, увидев меня и Махтаб, и вернулась в дом. А мы плакали и смеялись, и голова Махтаб лежала у меня на плече. И острый запах жасмина заглушал все запахи двора и поднимал нас к небесам. Только запах жасмина мог заглушить все запахи двора и поднять к небесам…
А раньше во дворе было очень много разных запахов, иногда, например, царствовал в нем запах мяса (смотри главу «1. Я»). Но запах жасмина заглушал все запахи двора и поднимал нас в небеса. И оттуда, сверху, мы видели черный дедушкин «Додж», который заблудился в пути и тыкался туда-сюда. Наконец он остановился в районе Хусейн-абад рядом с какими-то семью черными точками – может, это мелкие камушки были, а может, крупные песчинки. Но нет, это были семеро слепых. И вот первый из них сказал: «Аллах да вознаградит тебя!» – и последний в цепочке встал на ноги… Мы видели черный «Форд» Кавама, который, словно муравей, полз по городским улицам, поворачивался то туда, то сюда, но думал, что он не заблудился. Иногда он брал влево, потом поворачивался и ехал вправо, словно в какую-то игру играл. Он тоже проехал мимо семерых слепцов, и водитель на ходу что-то им прокричал, но не притормозил. Сверху-то нам было видно, что машина заблудилась. Махтаб все мне показывала: вон кафе месье Пернье во Франции, а вон в нем мы сами – я и она. Только мы не понимали, где находится это кафе. Потом мы поднялись еще выше, и я увидел своего отца, который с высоких небес показывал своим друзьям на меня и на Махтаб. Отец словно был на седьмом небе, а мы с Махтаб еще только на первом. С ним были его смеющиеся друзья, которых я не узнавал. Своим указательным пальцем, которого не было, отец показывал на нашего с Махтаб сына, которого у нас с ней не было. И еще отец что-то потихоньку говорил своим друзьям, и все они смеялись – над тем, что не было сказано. Возможно, говорил он о нашей с Махтаб свадьбе, которой никогда не было. Потом мы увидели маму, которая здесь, на земле, на коврике, стояла на коленях, но уже не молилась. Она встала, и вышла на крыльцо, и увидела, что мы с Махтаб сидим рядышком на ступеньках. Подошла поближе. И голосом, севшим от долгого плача, крикнула мне: «Али! А ну-ка быстро сюда!»
Запах жасмина исчез. Тот самый запах, который заглушал все запахи двора и поднимал нас к небесам. И теперь ничто уже не держало нас в небе, и мы упали вниз, на землю. Наверное, сработала сила притяжения, хотя, с другой стороны, именно сила притяжения и держала нас в небе, только это было не Ньютоново притяжение солнца, а притяжение луны и Махтаб. И вот мы упали на землю, и слезы наши упали на землю, и сердца упали и раскололись. «Единственное, что от сотрясения делается крепче, это сердце! Сердце человеческое. Его нужно выжимать. как гранат, тогда оно даст сок…» И наверняка сок этот очень сладок… Я вытер слезы. Они были сладкие. Подошел к матери. Сильно мне от нее не попало. Ведь, в конце концов, мы с Махтаб плакали по отцу, хотя и не только. Другое у нас было настроение. В тот самый миг, когда отец, там, на небесах, указал на нас своим смеющимся друзьям, мы перестали плакать по нему. С того момента мы уже плакали, пожалуй, о самих себе. Но о чем я говорю? Вы следите за мной? Может, все это показалось мне, придумал я это?.. Как знать, может быть, вы были и правы… Раз вы так написали, значит, так оно и было…
…Я и Марьям почти две недели не ходили в школу, Карим и Махтаб тоже – из солидарности с нами. А потом, когда мы все пошли в школу, они получили выговор – и Карим, и Махтаб. Дескать, у вас-то отец не умер… Это было справедливо, ведь Искандер был цел и здоров. Именно так: Искандер был здоров… Так о чем я писал? Наверняка об Искандере. Об Искандере и о змее…
* * *
Простояв на ногах все десять дней поминок, дедушка слег в постель. Почти две недели он не вставал. Приходили к нему друзья по его давним делам, приводили к нему врача-гомеопата. Я уже писал об этом, как и о том, что не расслышал и не понял, что именно сказал гомеопат муршиду зурхане. Может, голос у него был негромкий, но думаю, дело было не в голосе, а в том, что просто я чего-то не понял. Ведь потом муршид сказал то же самое Искандеру, и опять я не понял, хотя должен был все расслышать, ведь у муршида голос был громкий и ясный. Я только слышал ответ Искандера: «Правильно говорят: дело серьезное. Поясные позвонки – это вам не шутки, тут мы своевольничать не дадим…»
