Парень отправился с Ломакиным на охоту. Долго терзался в темном зимовье и решился. Сказал Ломакину, что занедужил, и ушел домой. Дома тоже прикинулся больным.
И, вот вечером, прижимая две кетины к груди и краюшку хлеба (утаил за ужином, с хлебом было плоховато), прокрался к забору. Подошел к столбу, к которому был прикован Шарик. Тихо свистнул. Грохнула цепь, пес зарычал. Федька остановился. Сумеет ли он такого злющего пса приласкать? Ведь пес уже и на Груню стал бросаться с грозным рыком.
– Шарик! Шарик! На-на! – позвал Федька пса. Бросил краюшку через забор.
Шарик хлеб съел, тихо заскулил. Заскреб когтями по дощатому забору. Федор бросил через забор кетину. Затем осторожно поддел доску топором, оторвал. В проем высунулась лобастая голова. Федька попятился. Шарик шумно потянул в себя воздух. Федька поспешно сунул еще одну кетину. Шарик хватил ее пастью и отнес к конуре. Вернулся, лизнул руку обретенному другу. Это было так неожиданно, что Федька ахнул:
– Вот это да! А ить он ничуть не злой! – Погладил Шарика по голове и стал ждать, когда он съест рыбину. Потом гладил и тихо говорил: – Эх, Шарик, добрый ты пес, был бы ты моим, но не продаст тебя хозяин. Он злой, он убивец. А Груняша добрая, здря ты на нее лай поднимаешь. Хорошая она. Жалко мне ее, ведь тяжко жить с убивцем-то? Маета, а не жизнь. Погоди, Безродный, я с тобой за все поквитаюсь.
Груня слушала этот разговор с Шариком, сердце замирало в груди. Федька замышлял что-то страшное! Закричать, людей позвать?
«Люди, как страшно жить! А еще страшнее умирать, – кусая губы, застонала Груня. – Что делать, у кого спросить совета?»
Пошла на цыпочках вдоль забора, стараясь не скрипеть снегом. Подошла к домику, где жили Васька и Прасковья, увидела его в комнате Прасковьи – перебрался Степанов дворецкий к забытой вдове. Груня только усмехнулась и заспешила в дом.
Всем наплевать, как живет и о чем думает днями и ночами Груня. Стали все противны до тошноты. Всю ночь металась, заснуть не могла. Уснула под утро с мыслью: «Пусть все бог рассудит».
В полдень вышла из дома. У колодца стояли бабы, о чем-то судачили. У каждой по два ведра на коромыслах. Они будут стоять часами, перебрасывая коромысло с одного плеча на другое. Увидели Грушу, смолкли. Значит, о ней говорили. Поклонились, заискивая. Одна из них пропела:
– Вот что значит жить за спиной хорошего мужа. Груняша, а мы ить совсем отощали, почти без хлеба, рыба да рыба.
Но знала Груня: отойдет от кумушек, много злого ей скажут в спину.
«Ну почему люди злы? – в отчаянии думала Груня. – Противно, ой как противно жить среди людей и не быть вместе с ними». Марфа тоже стала противной. Груня поняла, что она приласкала ее не без корысти. Все люди корыстны, злы! А может, пойти к Федьке и сказать ему: пожалей меня, идем со мной, вместе горе разделим… Нет, нет!.. Тогда она была дурочкой, а сейчас поумнела, и Федька ее не поймет. А потом у нее под сердцем лежит ребенок, Степанов ребенок.
Нет… И все же Груня тайком подходила к забору и слушала сладкие слова друга. Он говорил, что любит Груню, что тяжко ей живется. Но и только. Ни слова о том, чтобы убежать куда-нибудь с Груней. Но то, что он замыслил злое, и ради Груни, ей это было понятно.
Пес поправился, шерсть на нем залоснилась. Васька с Прасковьей пили запоем, махнув рукой на все, мужики и без приказчика споро строили сараи и загоны.
В пятницу третьей недели вернулся Безродный. Сбежалась вся деревня. Двадцать подвод везли товары, пастухи гнали коней, коров, овец. И все исчислялось десятками, сотнями. Враз в деревне стало шумно, колготно. Все ошалели от увиденного. Из работницкой вышел хмельной Васька. Спустилась из горницы и тоже вышла встречать мужа Груня.
– Принимай добро, хозяйка моя! – горделиво крикнул Безродный. Выскочил из кошевки и на виду всего народа обнял жену. – Как жили, как правили? Хорошо, говоришь? А ты чего, разлетай, пьяный? – повернулся Безродный к Ваське. – Ну погоди, разберусь я с тобой. Как здесь псина без меня? Погодите, погодите, а с чего он так раскормлен? Наказ мой забыли?
– Отчего же он раскормлен? Не понимаю-с. Уж точно-с сказать не могу-с. Этого, так сказать, никто не знает, – едва ворочал языком Васька.
Безродный метнул ревнивый взгляд на Груню, потом на Ваську. Шагнул к собаке. Пес напрягся, подался назад, и не успел Безродный взмахнуть плетью, как он прыгнул на него. Ошейник лопнул, грохнула цепь. Возчики и сельчане, наслышанные о свирепом псе, кинулись в сараи, за ограду, метнулись на забор. Пес ударил грудью Безродного, сбил его с ног. Упал Безродный на утоптанный снег, сильно ударился затылком, и на миг глаза его заволокло тьмой. Пес тоже не удержался на ногах, перевернулся несколько раз кубарем, вскочил. Не сразу понял, что свободен. Сел на хвост, закрутил головой. Ошейник больше не давил шею, не волочилась следом цепь. Растерялся пес. Если бы хозяин вскочил, закричал на него, начал сечь плетью, тогда бы он знал, что делать, но враг его лежал без движений. Безродный уже очнулся и через щелочки глаз пристально следил за псом. Знал, стоит ему пошевелиться, как тот бросится на него, и тогда – беда. Поэтому лежал и ждал, что же будет дальше. Голова мутилась от страха, но Безродный пересиливал его.
Вот пес кинулся было к раскрытым воротам, но потом вернулся к Безродному, обнюхал его и вдруг распустил хвост-полено, метнулся на улицу, на свободу, поскакал наметом в сторону рыжих дубков. Летел по снегу, едва касаясь его лапами.
Безродный вскочил, бросился к кошевке, выхватил винтовку, выбежал за ограду, тщательно прицелился и трижды выстрелил по собаке, но промазал.
Пес скрылся за дубками. Безродный бросил в кошевку винтовку, смачно выматерился, подошел к цепи, осмотрел сыромятный ошейник и заорал как безумный:
– В бога мать! Кто ошейник подрезал? Это ты, ублюдок? Спелись с Груней! Жития святых читали! Сжить меня со света договорились!
И, теряя власть над собой, зверем бросился на Груню. Ударил кулаком в грудь, Груня упала. Безродный пинал ее, топтал, старался угодить в лицо, в живот. Потом схватил Груню за косу, намотал ее на руку, поволок по снегу. Бросил у крыльца. Кинулся на Ваську. Васька закрыл лицо руками, творил молитву.
– Егорыч! – завизжал поросенком Васька. – Не грешен. Не читал Груне жития святых! Грешил с Параськой!
Мощный удар в челюсть оборвал этот крик. Второй удар в живот согнул его вдвое…
…Тяжело поднималась с земли Груня. Глаза ее дико смотрели в спину Безродного. Шатаясь, подошла к брошенной винтовке, взяла в руки, слизнула кровь с губ, смахнула волосы с глаз, крикнула:
– Убийца! Тысячу грехов бог с меня сымет, ежли я тебя торскну! Так сдохни же, собака!
Мягко клацнул затвор винтовки, патрон легко вошел в патронник. Безродный круто обернулся. Когда Груня кричала ему эти страшные слова, он стоял спиной, уже не топтал Ваську, а лишь пригнулся. Теперь он увидел, как хищный прищур ствола начал ползти к груди. Занемел, завороженно смотрел на маленькую дырочку в стволе. Оттуда должна вылететь его пуля. Невольно сравнил себя с убитыми корневщиками: на них вот так же смотрел этот страшный глазок. Представил, как в его тело вопьется пуля. Входное отверстие будет маленьким, а выходное настолько большим, что и кулак войдет, если пуля к тому же тронет его кости. Сперло дыхание. Хотел крикнуть – голос пропал.
Глазок ствола тянул к себе. И Безродный медленно пошел на Груню. Нет, нет, у него и в мыслях не было, чтобы броситься на Груню и спасти себя. Он был под гипнозом этого жуткого глазка.
На чердаке своего дома метался Федька. Он все видел. Он крутил в руках винтовку. Несколько раз ловил на мушку голову Безродного, но мушка прыгала, руки дрожали. Не попасть. Во рту сухо. А если попадет, там каторга, там смерть, его смерть. Струсил, струсил выстрелить в человека, пусть бандита, но все же человека. Застонал. Рванул себя за волосы, заплакал. Шарик подвел. Ушел Шарик. Вся надежда была на него. Федька откормил, ошейник подрезал, но все напрасно.
А во дворе застыла напряженная тишина.
Возчики, сельчане замерли в стороне, сжались в ожидании выстрела.
Груня взяла на мушку суровую складку мужа между бровей. Безродный про себя отметил, что правильно летает: пуля пройдет через голову – и все…
Груня положила палец на спуск. Он легко подался. Но после этого еще не будет выстрела. Это как бы предупреждение о выстреле. Сейчас надо чуть нажать на спуск, и тогда будет сделан выстрел. Точный, вон в ту самую складку.
Возчик Хомин, здоровенный, кряжистый, похожий на бурого медведя: и борода бурая, и глаза бурые, маленькие, красные; короткие ноги и длинные руки – вырвался из толпы, прыгнул на Безродного, подмял его под себя. Прикрыл своим могучим телом. Грохнул выстрел, вжихнула пуля над головами и ушла в сопку.
Безродный брыкнулся, но Хомин придавил его, как бревном.
О силе Хомина ходили легенды. Будто однажды в извозе конь не смог вытащить воз в крутую сопку, тогда Хомин распряг коня, сам запрягся и выволок воз в гору. Почесали тогда мужики затылки, крякнули. Кто-то сказал: «Хомин, на кой ляд тебе конь, ты сам бы мог воз тянуть». – «Неможно. Конь есть конь, а человек есть человек…»
