проговорил он.
– Я стану пчеловодом, – непринужденно сказал я, положив руки на стол.
– Значит, ты решил, так сказать, предупредить работодателя за месяц?
Я кивнул.
– Будто я тебе не отец!
На этот раз я не отреагировал.
Отец посмотрел в окно. В его глазах отражалось солнце, придавая им медовый оттенок.
– Да что ты ведаешь о пчеловодстве? Где станешь работать? Как заработаешь на жизнь?
– Мустафа меня научил…
– Ха! – воскликнул отец. – Мустафа. Этот дикаренок. Я знал, что он запудрит тебе мозги.
– Он ничего мне не запудривал, а научил.
Отец сердито фыркнул.
– Мы вместе построим ульи.
Снова фырканье.
– У нас будет свой бизнес.
На этот раз тишина. Долгая пауза. Отец опустил взгляд. Впервые я столкнулся с его разочарованием и собственными угрызениями совести, которые еще долго будут преследовать меня. Помыв посуду, мама повернулась и посмотрела на меня. Потом кивнула, подбадривая, но я больше ничего не мог вымолвить. Спустя пятнадцать минут отец снова заговорил:
– Значит, магазин умрет вместе со мной.
Больше он на сей счет ничего никогда не говорил. В его понимании я сделал свой выбор и не имело смысла это обсуждать. Шли дни, недели. Я видел, как отец словно сжимается, теряет напористость и уверенность в движениях при кройке и шитье. Будто погас огонь, освещавший его путь. Лежа там, под афинским небом, я размышлял: раз уж пожертвовал ради пчеловодства счастьем отца, то должен найти способ добраться до Мустафы. Много лет назад кузен сам нашел меня, вывел из темноты магазина на дикие поля у края пустыни, а теперь мне следовало сдержать обещание. Я поклялся, что найду способ добраться до Англии.
Я проснулся среди ночи. От костра остался слабый огонек. Дети спали. Лишь плакал младенец: казалось, звук идет из леса, но с чего бы? Анжелика закуталась в одеяло, прислонившись к дереву неподалеку от нас. Она широко распахнула глаза, положив руки на колени. Из грудей ее все еще подтекало молоко. «Откуда же она приехала, – задумался я, – где ее семья, кого ей пришлось покинуть?» Я хотел снова расспросить женщину: «Анжелика, почему ты уехала? Как тебя зовут на самом деле? Где твоя малышка?»
Я обдумывал эти вопросы среди подсвеченных луной крон, в окружении стрекочущих сверчков. Темнота той ночью была бархатистой, как в сказках из «Тысячи и одной ночи», которые читала мне мама: она иногда поглядывала в окно, взирая на страну, где царствовали власть, коррупция и преследования, а я видел на ее лице гнев, недовольство и порой страх.
Меня пугало и завораживало то, как измерялось время в тех историях. Ночь за ночью из моря выходили чудища. Ночь за ночью рассказывались истории, как отсрочка казни. По ночам ломались жизни. Это время наполнялось плачем скорбящих.
Анжелика пошевелила руками, лежавшими на коленях. Все еще плакал младенец, но я не понимал, откуда идет звук. Спать не хотелось, я не чувствовал себя здесь в безопасности. Странное место, нехорошее. Мне вспомнилось, как сочилось молоко из грудей Афры, когда плакал Сами. Стоило ей услышать Сами, уловить его запах, сесть в стул для кормления – и тут же у нее шло молоко, благодаря некой невидимой ниточке, соединявшей их. Они общались без слов на первобытном уровне – языком инстинктов. Афра смеялась над собой, говорила, что она не хуже животного, что в людях меньше всего человеческого во времена огромной любви или огромного страха. В начале материнства она не занималась живописью – слишком уставшая и полностью погруженная в Сами. Когда жена вновь взялась за кисть – в часы, когда Сами спал, – то рисовала прекрасные пейзажи, полные жизни, глубоких теней и сияния.
Когда стих плач, Анжелика закрыла глаза. Я думал о Надиме, вспоминая, как он вложил деньги в руки близнецов. Мысли мои вернулись к Мухаммеду: я испугался за него еще сильнее. Но хуже всего – я подумал о Сами. Сначала вспомнил улыбку сына, а следом тот миг, когда его глаза лишились света, превратившись в стекло. Мне не хотелось думать о Сами. И сейчас тоже. Я взглянул на широкое небо и звезды, но они неуклонно превращались в образы, которые невозможно было прогнать из головы.
Ночь за ночью из леса выходили хищники. Надим еще больше подружился с двумя пареньками, а спустя несколько ночей близнецы исчезли. Они появились снова, но более встревоженные. Я заметил у них новые ботинки и даже новый телефон. Братья шутили, дрались и смеялись, всегда держались друг друга, особенно поутру, когда возвращались из своего тайного места. Потом до вечера спали, даже на ярком солнце – полностью отключались, лежа совершенно неподвижно.
Ночь за ночью Анжелика засыпала под росшим возле нас деревом. Похоже, она чувствовала себя рядом с нами в безопасности. Мне было любопытно, наведывалась ли женщина в старую школу. Та теперь казалась недосягаемой во времени и пространстве, хотя с нашего прибытия прошла неделя или две.
Я принес Афре карандаши и блокнот, но она не приняла их, оттолкнула даже во сне. Ее мучили другие мысли. Жена прислушивалась к окружающим звукам, мимикой откликалась на игравших или плачущих детей. Она боялась за них. Иногда Афра спрашивала, кто скрывается в лесу. Я отвечал, что не знаю.
Бывали дни, когда люди собирали свои скромные пожитки и уходили, но я понятия не имел куда. В Леросе людей отбирали по стране происхождения. Существовала своя градация. Приоритет имели беженцы из Сирии – так нам сказали. Приезжие из Афганистана или с Африканского континента ждали дольше – а может, вечность. Но в этом парке казалось, что о нас забыли. Иногда приезжали новенькие – они тащились следом за работником НПО, который нес новые одеяла. Там были взрослые и дети, с перепуганными взглядами и взъерошенными от морского ветра волосами.
Веду Афру к врачу. Клиника большая, здесь есть специалист, говорящий по-арабски. Доктор Фарук – низкий кругленький мужичок лет пятидесяти. На столе у него лежат очки, рядом стоит бронзовая табличка с именем. В его глазах отсвечивает экран компьютера. Врач говорит, что хочет записать все детали и составить полную историю болезни до того, как осмотрит Афру. Он спрашивает о характере боли в ее глазах: острая ли она или тупая, в обоих ли глазах, мучают ли головные боли, видит ли Афра вспышки света. Получив ответы, доктор выдвигает стул и садится рядом с ней. Измеряет давление, слушает сердцебиение и наконец светит крошечным фонариком в каждый глаз. Сначала в правый, ненадолго задерживается, затем в левый, снова
