После разговора с угрюмым Клавом горячка спала. Что же он поделает с одним молотом? Что они могут вдвоем с Клавом? Хозяева не подымутся — это верно, разве он сам их не знает. А нетягловые, ремесленники, батраки — разве они намного лучше? Разве оба конюха и бочар не были среди тех, кто, вынюхивая, как псы, бежал по следу Падегова Криша, кто навалился на него, связал и потащил в клеть? Собачьи души, рабы!.. Да — Криш!
Кузнец направился по дороге дальше. Двор Падегов довольно далеко за Вайварами, за Вилкодобами и Смилтниеками. Но вот кто-то медленно едет навстречу. Серый из имения — это, верно, ключников Марч, который отвозил Криша. Мартынь стал посреди дороги и остановил его. Возница почти скорчился на дне телеги. Сразу же разглядев, что это за лихой человек, даже начал заикаться.
— Я не виноват… Бочар с конюхами его изловили. Плетюган велел, ну я и повез.
— Не бойся, я тебе ничего худого не сделаю — ты ведь не из их породы. Сильно досталось?
— Чуть живой. Вся солома в крови, выкинули даже. Да там Лавиза, уж она его подымет.
— Видишь, Марч, какие дела. Человека хуже скота считают. А что еще с нами сотворят, когда молодой барин домой приедет!..
— Говорят, отпетый бездельник. Тогда и вовсе житья не станет.
— Ну, тебе-то что, ключникову сыну, ты и сам вроде полубарин.
— Ой, Мартынь! Я бы эту полубарскую жизнь с охотой кому другому отдал. Да хоть тебе же. Кто только не помыкает: отец, эстонец, писарь, Плетюган, даже Грета, а теперь еще и немцы из Риги да каменщики. Что я им, слуга какой? Только и помыкают.
— Выжечь все это змеиное гнездо!
— Ты об этом уже давно толкуешь, а как стояло оно, так и стоит. Откуда же он возьмется, поджигатель этот? Ну, ты можешь, — а еще кто? Больше-то никого нету. Поостерегись теперь, не показывайся близко: Плетюгану велено следить, они тебя живьем сгрызут, коли попадешься в руки.
— Я не Криш. Меня живьем не возьмут.
— Я бы на твоем месте не шатался по лесу. Прямо в Ригу бы махнул, как Юрис. Ты хороший мастеровой, тебя бы там с охотой взяли.
— А Майя пусть достается Лаукову Тенису, барсуку жирному? Этого ты мне желаешь?
— Братец, да будь моя воля, я бы вам обоим самого хорошего пожелал. Да где же у меня силенка-то? И что ты сам замышляешь сделать с этой волчьей сворой?
— Как ты думаешь, что мне делать? Э, да что с тебя возьмешь, ты такой же, как и все. Но одно тебе скажу: сам еще хорошенько не знаю, что сделаю, а Майю им не оставлю. Только ты придержи язык, ни полслова, что видал меня, а то я за себя не поручусь. Теперь мне все одно, отца с матерью не пожалею.
— За меня ты не бойся, я-то буду помалкивать. Только, думаю, ничего хорошего из этого не выйдет. Может, ты бы лучше поговорил с Яном-поляком, чтоб он жалобу написал?
— В воскресенье же свадьба, А сколько до того воскресенья?
Марч тяжело вздохнул.
— Несчастный ты человек, Мартынь. Помогай тебе бог, но путного у тебя ничего не выйдет, это я наперед говорю.
— Коли так, один конец — будь что будет, не все ли равно…
Телега загромыхала в ту сторону, где чернела стена ельника. Прямо перед ним над горизонтом выползла полная луна. Блеклый свет заливал окрестные поля с рощицами, пятнами кустарника и приземистыми серыми крестьянскими домишками. Смилтниеки остались позади. Мартынь свернул к Падегам. Извилистая, как раз в телегу шириной дорога в густой росистой мятлице. Ноги то и дело спотыкались, попадая в глубокие заросшие колдобины, — это еще с тех пор, когда был жив старый Падег и у них была своя лошадь.
Единственное строеньице на краю сосняка, на сухом песчаном, взгорье. Крыша дырявая, местами осевшая уступами, над коньком торчат переметины, проступают голые решетины. С другого конца овин, оттуда еще издали тянет запахом сажи и прокопченной печной глины.
Волоковое оконце оставлено приоткрытым, там временами поблескивает огонек. Кузнец остановился и прислушался.
Внутри кто-то голосил — долго и протяжно, обрываясь и начиная снова. Голосили так, будто мешок на голову накинут, будто из подземелья. На собаку не похоже. Падеги ее давно уже не держали. Две козы, два поросенка, четыре овцы и три курицы с петухом — кто же не знает всей живности Падегов. Мартынь Атауга не из пугливых, но сейчас от этого завыванья и ему стало жутко.
Он толкнул скрипучую дверцу и переступил высокий щербатый порог. В светце с ножкой на крестовине горела смолистая лучина, отгибая книзу длинный нагар, потрескивая и порою почти потухая. Горький дым стлался вокруг насада. Мартынь закашлялся и нагнул голову пониже, чтобы легче дышалось. Овин не был пуст, но вошедшего никто не заметил. На лавке ничком; лежал человек, видна голая спина и зад, покрытые мокрыми тряпками. Женщина, припав к ногам его, лежала на полу, обхватив руками коричневые лодыжки и прижавшись к ним лицом. Это она и голосила. Старая Лавиза возилась около лежавшего, растирая иссеченное тело. Видно было, что избитый крепился, стиснув зубы, уткнувшись в изголовье, но все же несколько раз оттуда донеслось хриплое покряхтыванье.
Раздраженная Лавиза сама кряхтела еще сильнее.
— Ты не ори — ишь, маменькин сынок… Силамикелева брата палками отмолотили, ему шестьдесят четыре года было, два ребра сломали и почки отбили, а даже не пикнул. А тут парень что лось, кожа только чуть поцарапана, — а ревет, не стыдится.
Тот слегка повернул голову, утер стекавшие из уголков рта слюни об мешок в изголовье и ответил, стараясь говорить мужественно:
— Да я же, матушка, не реву. И когда пороли, не ревел. Разве ты слышала, чтобы я кричал? Вовсе не кричал. Губу прокусил, а не кричал. Пусть бьют, что они мне могут сделать?
— Да говорят тебе, не вертись ты, как сверло! И ты тоже, мать! Лучше бы вышла поглядеть, как бы козы рога в щелях не обломали. Стена у тебя, что решето. Ишь, воет — будто царапин не видала! Когда Падег ногу разрубил, вся ляжка была разворочена, да еще и кость, — вот тогда было из-за чего реветь. А разве не зажило?
Из-за ног человека, сквозь всхлипыванья, словно из подпола, послышалось:
— Зажило, только до смерти все одно хромал.
Лавиза еще пуще рассердилась.
— Ну и что ж, что немного похромал? Жила была перебита, тут уж никто ничего не поделает. А разве ему еще плясать надо было?
Лежавший заметил кузнеца. Протянул судорожно сцепленные руки.
— Ты, Мартынь?
— Я самый. Пришел поглядеть, скоро ли поправишься.
— Эстонец сказал: пусть три дня не встает. Ладно. Три дня отлежу, а на четвертый встану. Ничего они со мной не поделают.
— На четвертый — это будет в воскресенье,
— В воскресенье — пусть они посмотрят. На свадьбе у Майи плясать буду. Отец не мог, у него жила была перебита, а я буду плясать… Проклятые! А потом мы их подпалим.
— Ага, потом мы их подпалим.
— Как кабанов осенью! Кто подвернется, тому по черепку, чтобы вдребезги!.. Плетюгану, бочару, тем навозникам с господской конюшни, эстонцу — всем! Чтобы вычистить все имение от зверья.
— В воскресенье молодой барон домой заявится.
— И тому! Кто попадется, тому по башке… А тебя все-таки не поймали?
— Нет, не посмели они бежать за мной в лес.
Через мешок в изголовье прозвучало что-то похожее на смех сквозь слезы.
— Ага, не посмели! Ты такой сильный, что всех их, как мякину… Большой молот ты ведь одной рукой подкидываешь… Эх, если бы я был постарше да мне хоть чуток от твоей силушки… Только ты берегись, Мартынь, чтобы они не загнали тебя в какую-нибудь ловушку. Эстонец трусит, не думай, что он тебя так и оставит.
— Я их ловушки знаю. Значит, до воскресенья.
— До воскресенья — уж раз я сказал!..
Он еще круче повернул голову и досадливо покосился на ноги. Пошевелил коричневыми лодыжками, но высвободить их не смог, слишком уж крепко приникла к ним мать. Потом взглядом подозвал кузнеца поближе. Когда тот нагнулся, обнял его рукою за плечо и тихонько шепнул на ухо:
— Ты выкуй мне нож… Да поострее!
Лавиза кончила свое дело и собиралась идти вместе с Мартынем. Луна поднялась еще выше, было совсем светло. Только реденькая тучка слегка прикрыла ее. Ноги у Лавизы стали проваливаться в колею. Кузнецу пришлось взять ее за руку и повести. Все время она угрюмо молчала. Только на большаке Мартынь завязал разговор:
— Горькая у тебя работа, мать.
— Горькая… Проклятая она! Вы только и знаете господ гневить, а мне ваши спины выхаживай.
— У тебя травы хорошие, мать.
— Хорошие-то хорошие, да не всем помогают. Кто еще молодой да растет, так у того быстро заживает. А брату Силамикеля ничего не помогло. Сколько я этих окровавленных спин за свой век перевидала… Старый Брюммер, три старосты, еще один управитель и теперь этот эстонец. Господа меняются, а спины ваши все такие же остаются, и мне при них оставаться. Они-то, господа эти, для меня все чужие, как волки из дремучего леса. Но теперь вот молодой домой едет. Хоть бы помереть мне этой ночью. Чтоб глаза мои не видали, как вас будет пороть тот, кого я своей грудью выкормила! На своих руках вынянчила я волчонка, который ваше тело рвать будет…
