Никанор был чрезвычайно худ и высок (аршина в три ростом), легок на ногу, и, когда шел, манатья из таусинного шелка развевалась, как крылья болотной птицы. Клобук старого чина, вязанный из грубой овечьей шерсти, плотно облегал воскрыльями заросшие седою шерстью впалые щеки, сплошь изрезанные глубокими морщинами. Да, решительности ему было не занимать, и всякие колебания в задуманном однажды деле были чужды ему и отвратительны; рассеянным взглядом задумчивых сталистых глаз Никанор сразу объял всю трапезную и как бы перечел по лицам всю дружину, вобрал в себя ее томление и какую-то усталую безрадостность, рожденную от застарелой хвори. Но невдали сидели нарочные, засланные от царя люди, от них несло тревогою, им нельзя было показывать своей слабости; эти послы, пусть имея доброрадное сердце, все одно были врагами, шпынями, лазутчиками, они противу желания отыскивали всякие приметы монастырского житья, чтобы после об этом донести воеводе и государю. Эх, не надо бы принимать, ибо что толку воду в ступе сбивать, сливок не наживешь. Ведь когда осадники хоронятся в тайности, когда ничто не проскальзывает из стен о их чувствиях, то и досада в осаждающем войске от того куда большая, ибо от скрытного противника не знаешь, чего ожидать... На попа Кирилла Андреева архимарит даже не взглянул; от старика тянуло тленом, кислым, как от засидевшегося на опушке гриба; алгимей и схитник, враг рода человеческого, он на склоне лет продал за полушку дорогую церковь, самого Исуса Христа изгнал из сердца, так что ждать от него душеполезного, окромя гноища?
Архимарит встретился взглядом с Любимом и сразу догадался, кого послал воевода в послах: то был младший брат келаря Феоктиста. От царева служивого веяло несокрушимой силой и молодостью, тугие атласные щеки натерты морскими ветрами до медяного блеска. Не напрасно про него толковал Морж: де, нашего корени молодец, от своего берега; де, не должен бы напрасно шататься, не гож и для купли, но где пал, как лодейный якорь на дно, там и сидеть ему до веку. И прозвище, де, ему – Медвежья Смерть... Эх, такого бы поставить себе под правую руку! Он своим братовьям не ровня, он молотами кован в доброй мезенской кузне, его не расшатать буди никакой невзгоди. И чего ему, всамдели, с еретиками водиться? И неуж торопится в ад чертям услужить? Широк сердцем и хваток, малый, умом, иначе из просвирниной избы не взлетел бы сразу под государевы светлицы. А нынче, сказывают, и ему немилость грозит, по братовьям идет отместка.
... Никанор оперся, подымаясь с лавки, о покатое плечо Моржа; городничий сморщился, но стерпел.
– Они думают, что нас приперли. Де, нам край и мы ноги протянем, – задышливо, прихватывая воздуха, посетовал архимарит тихо, будто бы едва поколебав губами, но в трапезной слышны стали не только его слова, но и как тоняво гундосит над столом случайно угодивший в палату комар. – И воду-то они нам перекрыли, и еству. А мы не унываем. Пусть хоть сотню лет торчат под стенами. Не так ли, братия?!
– Воистину так! С нами Бог! – прогремело согласно в ответ.
– Они воду спрятали, враги Христовы, а нас Господь дождичком покропляет. Небеса-то им не перекрыть... Они повязали нас в тугие юзы, что ни один добрый человек не протянет помощи в горсти. А нам птицы небесные брашна в клюве... Царь-от наш подпал под Никоновы чары, забыл не только правду и совесть, но и Божеское слово. А как в писании сказано: «праведник аще падет, не разбиется, яко Господь подкрепляет руку его...» А вы, наказные слуги! – перевел Никанор речь на послов. – Передайте смиренное овчее слово худым пастырям, кои забыли заповеданное ради червиев, пожирающих утробу их. Ежли они хотят помирать во грехах, ежли они во ад бегут с радостной грудью, так пусть знают – это разврастительный ум ведет их в погибель. Но почто нас-то волочат за собою, силком гонят, как последних рабичишек в цепях, а не братьев кровных во Христе?.. А пото и тянут, чтобы полками погибших душ опосля заслониться на Суде от ответа: де, вот оно, стадо овн. Кабы мы и захотели ошибиться когда, сбиться с пути, так они бы не дали... А мы лучше погибнем здесь, на земли-матери, чтобы не погибать Тамотки тыщу лет в кажинный день... Не отдадим Божеской церкви чаровникам, братья!
– Не отдадим! – проревела стоусто трапезная. И ежли кто и думал средь чернцов иначе, то невольно закричал в хоре, ибо неведомо, кто выглядит твое несогласие и донесет Моржу, скорому на правеж.
Отец Кирилл хотел подняться с ответным словом, но архимарит взмахом руки отказал ему. Запел: «Господи, Исусе Христе, Боже наш, помилуй нас».
«Аминь», – раздалось в ответ.
Звякнул колокольчик, молодые служки внесли соленые сельди с луком, перцем и уксусом. Монахи ели молча, с какой-то яростью утоляя застаревший голод. Архимарит обсосал перышко и положил в оловянную тарелку, бестрепетно глядя в слюдяной верх оконницы, не заложенный кирпичом. И больше не притронулся к еде во всю трапезу, думал о своем. Городничий Морж пил красное вино из серебряного кубка, положив культяпку на плечо сотника. Шадра так и не содрал с головы мурмолку, опушенную рысью, кривил алые губы и кидал задиристые взгляды сквозь серебристый мех. Меж ними виден был какой-то тайный сговор, как меж кровниками иль близкими родичами; и хотя глядели мятежники вроде бы в разные стороны, но телами были странно слитны и неразлучны даже в застолье, часто без нужды приобнимая друг друга.
Монахи скоса, украдкою взглядывали на городничего и тут же отводили глаза, зажимали язык.
Потом внесли треску со сметаною и квасом; потом уху из свежих сельдей; потом курушки и оладьи с коровьим маслом; закончили же трапезу кашей гречневой с кислым молоком и сытой медовою... Уж последнее-то было гостям вовсе в диковинку; ведь еще стрелецкий голова Климентий Иевлев не только пожег скотные дворы, но и перебил всех коров числом не менее четырехсот голов.
Значит, истину говорил Никанор: де, птицы небесные принесли брашна в клювах. Вон их сколько бродит по монастырскому двору, слетевшихся со всего берега.
В завершение стола служки разнесли кусочки богородичного хлеба, разрешенного архимаритом тут же под пение иноков. Монахи с молитвами стали расходиться, не выказав удивления ни одним возгласом, словно бы такая еда была в обыкновение. Но когда же о деле разговор? Ведь сотник Бражников лежит под стенами, коченея, и никто не норовит впускать воеводу в Святые ворота. Поп Кирилл, почуяв насмешку, вскочил, чтобы остановить братию на пороге, но настоятель уловил намерение, перебил гостя: «Пусть идут монаси по своим кельям да поспят после трудов праведных. Сегодня они славно потрудились на бранном поле противу еретических сил, всыпали перца под хвост. Не нами заведен этот сон скитской крепительный, не нам и отменять».
Попа Кирилла отвели в гостевую келью.
Подьячего Истомина – на мельницу, завалили на кули с ржаной мукою свежего помола, укатали сердешного в пыли по самую маковицу, чтобы знали в стрелецком таборе еретики, как хорошо и сыто живется в святой обители. Сам Господь питает их из своей горсти.
Стремянного Любима Ванюкова ввели в каменную палатку позади монашеского общежитья и накинули за ним засовы.
– ... Ну как, худо ли мы живем? – спросил попа Кирилла настоятель после крепительного сна. – А вы нас на колени хотите... И-эх, бесстыжие! Заберите-ка под стеною своего рыжего черта околенутого да ступайте поскорее прочь и до нас больше не прихаживайте. Монахи того шибко не любят... Царь-от дурует по чужому навету, кто в ушеса надует, а мы кровью плачь. С тем и живет, горюн. Ревет и дурует, а отступиться не может. Змию лукавому ноготок сунул, похвалясь: де, не боюся, ан всей руке пропасть. Так и передайте: де, молимся за егову погибель, злодея окаянного... Как скоро лжепророк, зловредный Никон, подыхает в юзах, то скоро и самому царю пропасть допрежь времен. Я у него в духовниках ходил, и ведомо мне, что меня ему не пережить. Так и знайте, дурни, и царю отпишите, чтобы очнулся, грешник, пока не поздно, да всерьез к молитве припал, да вспомнил, что русского духу человек.
– Йюда-то предал Господа, так обесился скоро. Повесился на синархии, и враны очеса ему скоро выставили. Ой, греш-ны-е-е, скоро и вам болтаться в петельке, – только и протянул по-бабьи поп Кирилл и, пожевав бесцветные губы, уныло озираясь, скоро смекнул, что доброго сговора ждать не приходится. Покойника уже мимо ворот пронесли, так что его понапрасну кликать из гробины? Последнюю селеминку выдернули у себя из-под стопы проклятущие шишы.
И, отступая к дверям, поп вдруг опомнился, спросил запоздало:
– А где стремянный-то наш? Что-то не видать его? Иль прочь выставили?
– И не ждите. Баш на баш. Поменяли рысь на ведмедя. С вашей рыси уже шкура снята, на распялках вялится, а наш медведко от рогатины прочь бежит на рысях. Он не такой дурак. Сказывал: с вами, де, знатися не хочу.
И беспричинно засмеялся Никанор, и глаза его расскочились: один – на восток, другой – на запад. И этого рассеянного зловещего взгляда вдруг испугался поп Кирилл.
