Более всего возмутился Олег тем, что Аскольд не сдержал своей клятвы и не обратил в развалины столицу Византии; при рассказе же о тех богатствах, которые были скоплены в Константинополе, глаза норманна загорелись.
— Клянусь Одином! — воскликнул Олег. — Лишь только управится с делами Рюрик, мы пойдем, Всеслав, на Днепр, и беда тогда изменникам!
Он несколько раз пытался заговорить с Рюриком о Киеве, но тот отвечал только одно:
— Не время еще!
Рюрик полагал, что норманны еще недостаточно укрепились на Ильмене, чтобы начать новые походы.
Всеславу приходилось ждать.
Но вот умер Рюрик. Только тогда народ славянский понял, кого он теряет с его смертью. Был могуч князь, но не смертным бороться со смертью…
Рюрик был погребен, и его наследником стал его сын — младенец Игорь, а за него стал править ильменцами его дядя, мудрый Олег. Теперь он был свободен. Он мог бы сразу пойти на Днепр, но некоторые недовольные правлением Рюрика роды приильменские пробовали возмутиться. Нужно было унять их… Когда же это дело было закончено, Олег, собрав грозную рать, вместе со Всеславом пошел в поход на ничего не подозревавших киевских князей.
В Киеве настали другие времена. Не мог нарадоваться народ приднепровский на своих князей-христиан. Больно уж ласковы да добры они стали. И прежде любили их, а теперь еще пуще любить начали.
— Что солнце на небе — то князья наши! — говорили киевляне.
— Приветливее да ласковее их и не найдешь!
— Где уже найти!
— Не то, что в Приильменьи…
— Ну, там князь — другое дело… Там князь по народу — кремень…
Вернувшись с молодой женой в свой стольный город, принялся Аскольд за устроение своего Приднепровья. Дир во всем помогал ему делом, а молодая княгиня Ирина разумным советом.
Недаром супруга киевского князя и детство, и юность свою провела в императорском дворце Византии, недаром постоянно слышала она о делах правления. Все это, как нельзя более, теперь пригодилось ей.
— Войной иди, когда тебя вызывать будут, — говорила она своему супругу, — а дома у себя — добром да ласковым словом куда больше сделаешь!..
И следовал ее советам Аскольд. Никого он не «примучивал», даже древлян, собирая с них положенную дань. Отдадут добром — ладно, не отдадут — Бог с ними.
И такое отношение ценили во всех племенах и родах Приднепровья. Без «примучивания» мало было родов, за которыми бы недоимки считались. Сами несли, не дожидаясь, когда дружина княжеская пойдет. Легко, стало быть, жилось. И в самом деле легко. Киев рос не по дням, а по часам. Мир с Византией был для него благодетельным. Развивалась торговля. «Гости торговые» теперь из Понта Эвксинского, из славных городов, что под рукою Корсуни города были, из Византии самой, из-под вечно-голубого неба Италии не переводились в Киеве. Прежде их много было, а теперь втрое больше стало. Безбоязненно шли они, уверенные в княжей охране. Аскольд и Дир обо всех и обо всем Заботились. Странноприимные дома для путешествующих устроили, хоромы для заболевающих недугами возвели, по близости от торговой пристани, храмы Бога живого соорудили и столь набожны были, что ни одного богослужения не пропускали, чувствуя себя легко и отрадно в храме.
— Эх, счастливы мы, Дир мой! — говорил Аскольд. — Боюсь я даже…
— Чего?
— За будущее боюсь… Не верится мне все, чтобы такое счастье на земле людям надолго дано было…
Дир усмехался.
— И откуда у тебя только мысли такие являются, брат мой! — говорил он.
— Ах, Дир! Вспомни жизнь нашу прежнюю. Что такое мы были с тобой? В фиордах мы не простые люди были — ярлы. Да для чего мы жили! Помнишь песню Рулава: «Нет в мире лучше дел войны». Неужели мы только для кровавых потех на свет Божий родились? Неужели счастье только в одних боях, грабеже и насилии над беззащитными? А ведь в этом только и проходила жизнь викингов. Вот и теперь сравниваю я жизнь, которую мы с тобой здесь ведем, с прежней жизнью нашей. Так теперь хорошо, так теперь легко и привольно. Не слышишь звона мечей, не слышишь воплей несчастных жертв. Никто не проклинает наше имя, никто с ненавистью не смотрит на нас, все только благословляют нас да глядят нам вслед с любовью… Сердце покойно, душа радуется. Вот и думаю я, тоща мы были бедняками, нищими, а теперь полупили богатство великое… Разве не богатство покой душевный? Его-то и боюсь я потерять. Ведь живем мы и не знаем сегодня вечером, что завтра утром будет. Безоблачно небо, светит с него солнышко, так и льет оно свои лучи благодатные, животворные, вдруг откуда ни возьмись набежит туча черная, скроет и небо ясное, и солнце радостное, потемнеет все, как в ту бурю над Византией, затуманится свет далекий и ударит гром с молнией… Так вот и жизнь наша…
— Все в воле Божией, Аскольд, — утешал его Дир.
— Так это, и с христианским смирением готов я принять все ниспосылаемое мне. Только тяжело терять недавнему бедняку только что полученное богатство…
— Да что тебя страшит?
— Народ наш страшит меня…
— Народ, чем?
— А так, чувствуется, что мы не родные с ним…
— Ну, напрасные страхи, разве тебя не любят в народе киевском!
— Любят-то любят, да все не так, как хотелось бы мне!
— Чего же тебе хотелось бы?
— Видишь ли, и за больными я сам хожу, и бедных людей оделяю щедро, и дань не примучиваю, а все чувствуется, что как на чужого смотрят на меня. Вот Рюрик на Ильмене. Тот сумел своим стать.
— Так он и по крови свой.
— Свой-то свой, а когда вернулся на Ильмень с фиордов, совсем чужаком был. Он ли не железной рукой держит приильменцев. Голову поднять опасаются, а случись что, своего князя не оставят, все как один за него пойдут и с радостью великой костьми лягут, а за нас с тобою, не думаю…
— Но почему же?
— Говорю тебе, чужие мы народу.
— Да как это чужие? Мы ли для него не стараемся?
— Все даром идет, все старания наши. Чужие мы славянам.
— Да в чем ты это видишь?
— Если бы народ своих в нас видел, последовал бы за нами во всем. Бросил бы он Перуна своего и уверовал в Бога Истинного, Которому мы с тобой поклоняемся и Которого чтим…
Прав был Аскольд! Чутким сердцем своим понял он, что и в самом деле нет у них прочной связи, которая приковывает неразрывными узами народ к его главе… Любили, что и говорить, в Киеве и на Днепре Аскольда и Дира, да не было у князей единой с народом верь!.. Была любовь, не было единения, князья и в самом деле оставались чужими своему народу…
— Хороши-то, хороши князеньки наши, — поговаривали в народе, — да только просты больно…
— Как просты?
— Да так… Уж если ты князь, так будь, что солнце на небе: сияй, а близко не подходи… Что ты такое, разглядывать не давай… Как разглядят, что ты такой же, как и все, уважать перестанут…
Напрасно старались князья распространить Христову веру в своем народе. Кое-кто из приближенных последовал их примеру, приняли крещение, но все это были единичные случаи.
Как печалились об этом Аскольд, Ирина и Дир!
— Горе, горе нам! — восклицал иногда Аскольд, — могли ли мы думать, что народ киевский не пойдет за нами!..
— Удивительно, что не понимают они всю суету своих верований, всю лживость своих истуканов-богов! — вторил ему Дир.
Ирина также скорбела душой, чувствуя вместе с супругом и свою отчужденность. Не о том мечтала молодая княгиня, когда, покинув родину, последовала за вождем «варваров» в далекую, неведомую страну. Тогда воображению ее рисовались картины будущей просветительной деятельности. Она мечтала о подвиге, она думала, что ей удастся просветить свётом Христовой истины этот народ.
И вдруг разочарование, горькое разочарование… Часто задумывалась молодая княгиня, как помочь горю? Думала-думала и додумалась: нужно показать язычникам бессилие их истуканов, — только и всего.
Она сказала об этом Аскольду.
— Может быть, ты и права, — ответил ей князь, — но разве, не видали они или по крайней мере не слыхали о чудесной буре, разметавшей наши струги? Увы, это явное чудо мало кого убедило из числа моих дружинников и, как я знаю, никого из них не повело на путь истинный…
— Тогда было совсем другое… Откуда было уразуметь твоим воинам, что это чудо? Для них оно являлось самою обыкновенной бурей.
— Пожалуй, что и так…
— Между тем, — продолжала, воодушевляясь, молодая княгиня, — если бы воочию показать им, что бессилен их Перун, может быть, они уверовали бы!
— Но как это сделать?
— Подумай…
После этого разговора прошло несколько дней.
Шумел стольный Киев, набралось в него видимо-невидимо родичей из всего Приднепровья. Около истукана Перуна тысячи людей стояли, каждый молясь ему по-своему. Был среди них старый жрец Богуслав, собиравший приношения.
